Совсем другое время (сборник) - Евгений Водолазкин

Последним в столовую вошел Тарабукин. Закончив свое выступление, он первоначально не допускал мысли о еде. Идти со всеми в столовую Тарабукин категорически отказался. Он спустился в партер, упал в кресло в четвертом ряду и несколько минут просидел в нем неподвижно. Немного успокоившись, Тарабукин ощутил голод и после некоторых колебаний решил все-таки пойти в столовую.

Уже с порога ему показалось, что свободных мест нет. Он почувствовал, что его здесь никто не ждет. Непростое решение пойти на обед вдруг оказалось никому не нужным, по сути – осмеянным. Его трагическая фигура в дверях заставила всех замолчать.

– Мест, как и следовало ожидать, нет, – тихо произнес Тарабукин.

Но свободные места были, как выяснилось, еще за тремя столами. Пока Тарабукин (он немного смутился) выбирал, куда ему сесть, директор консервного завода привстал и, прижимая к животу галстук, громко пригласил опоздавшего за свой стол. Приглашение было принято. Тарабукин сделал гимнастическое движение плечами и засеменил к директорскому столу.

Разносить обед по столам работникам столовой помогали женщины с консервного завода. На цветастых пластмассовых подносах они выстраивали пирамиды тарелок, поднимали их одним рывком и тяжело перемещали по залу. Ставили на угол стола. Аккуратно, с помощью сидевших за столом, разгружали. Первое и второе подавались в одинаковых тарелках с надписью Общепит. Третье помещалось в чашках с той же надписью и отбитыми для предотвращения воровства ручками. С той же целью алюминиевые ложки были закручены спиралью. На вилках спирали не было, поскольку их доставили с консервного завода ради конференции (в столовой № 8 пользование вилками не предусматривалось). Ножей не оказалось даже на консервном заводе.

Несмотря на типовую посуду, питание присутствующих не было одинаковым. Соловьев заметил, что, в отличие от других столов, на их столе появились нашпигованные креветками оливки, а из общепитовской, с щербатыми краями, салатницы стыдливо поблескивала черная икра. Перехватив взгляд Соловьева, Дуня едва заметно изобразила вздох. Как человек информированный, она знала, что равенства на земле нет.

– Хочу вам представить Валерия Леонидовича, – обратился Грунский к директору завода. – Он один из руководителей фонда имени Соловьева.

Директор перестал намазывать икру на хлеб и посмотрел на Валерия Леонидовича.

– А я хочу представить самого Соловьева, – улыбнулась Дуня.

– В столь юном возрасте… – начал было директор, но неожиданно замолчал, взял нож и закончил намазывать икру на хлеб.

– А почему конференцию перенесли из Ялты в Керчь? – спросила у Валерия Леонидовича Байкалова. – Город генерала все-таки – Ялта.

Незаметно для Байкаловой Грунский закатил глаза. Такое же выражение промелькнуло на лице его секретаря, темноволосого молодого человека с пробором посередине.

– Вам что, здесь плохо? – спросил директор, обведя стол широким жестом.

– А я вам отвечу, почему перенесли, – сказал Тарабукин. – На Ялту у фонда попросту не хватило денег.

Валерий Леонидович потер кончик носа. Комментировать заявление Тарабукина он, похоже, не считал нужным. Один глаз его был направлен на Байкалову, другой – на директора консервного завода. Тарабукину показалось, что на него даже не смотрят. На деле это было совсем не так.

– Да откуда, собственно говоря, эти деньги могут взяться, – продолжил Тарабукин с нарастающей злостью. – Откуда, спрашиваю я вас, они могут взяться, если фонд арендует полдворца в центре Петербурга? Если зарплата у тех, кто помогает науке, такая, что не приснится даже нобелевскому лауреату? Заметьте, пока я говорю только о легальной стороне их деятельности…

Тарабукин перешел на горячий шепот, и все сидевшие за столом разом перестали есть.

– Простите, как вас зовут? – спросил Валерий Леонидович Тарабукина, и директор завода с Байкаловой одновременно представились по имени и отчеству.

Секретарь Грунского хихикнул.

– Валерий Леонидович спросил имя и отчество Никандра Петровича, – невозмутимо произнесла Дуня.

– Никандр Петрович, – сказал Валерий Леонидович. – У меня к вам просьба: никогда не считайте чужих денег. Никогда. Это может плохо кончиться.

– Вы мне угрожаете? – медленно спросил Тарабукин.

Сидевшие за соседними столами стали оборачиваться. Глаза Валерия Леонидовича разошлись по разным концам зала. Секретарь Грунского вздохнул и подложил себе креветок в оливках.

– Молодому организму нужны креветки, – сказал Грунский.

– А вы правда – Соловьев? – спросил директор консервного завода.

– Правда, – ответил Соловьев.

Он почувствовал, как под столом Дуня наступила ему на ногу. Директор вынул из кармана визитную карточку и вручил ее Соловьеву.

– Вы не жалеете, что конференция состоялась в Керчи?

– Нет, – сказал Соловьев. – Не жалею.

После обеда оставалось еще часа полтора свободного времени. Дуня предложила Соловьеву пойти на гору Митридат. Дуня считала, что ему, как историку, это должно быть интересно. Соловьев задумчиво кивнул.

На гору они шли по пыльным, трущобного вида улочкам. На вывороченных булыжниках мостовой скользила нога, и один раз Дуня едва не упала. После этого она взяла Соловьева под руку. С последними домами кончились деревья, булыжник под ногами сменился крошкой известняка, а дорога незаметно превратилась в тропу. Соловьев подумал, что они переходят вброд нависающее над дорогой море полыни. Застывшее, неподвижное море. В этом образе было что-то библейское, не соответствующее прогулкам после обеда, и он постарался незаметно избавиться от Дуниной руки. Дуня, правда, заметила. Но не подала виду.

Дуня рассказывала о городе Пантикапее и о царе Митридате. С неожиданной горячностью она описывала сложные взаимоотношения Пантикапея с современной ему сверхдержавой. Они подошли к развалинам дворца Митридата. На обломке колонны сидела большая ящерица.

– Когда Митридата предал его собственный сын, он приказал рабу заколоть себя мечом.

Дуня сделала эффектный колющий выпад, и ящерица недовольно спустилась на землю. Она не любила резких движений.

Соловьев присел на один из обломков. Он был горячим. Над остальными обломками зримо поднимался разогретый воздух. Соловьеву казалось, что с мутновато-прозрачными струйками солнце испаряло из камней остатки древней истории, которые каким-то немыслимым образом задержались в них до его прихода. Мог ли Митридат класть ладонь на эту колонну? Вечером, когда с моря уже веяло прохладой, а колонна всё еще была теплой? Приказав всем удалиться – наложницам, растиральщикам, телохранителям – да мало ли кому? А самому положить ладонь на эту колонну и стоять? И ощущать ее пористую поверхность? И любоваться гаснущим проливом? Не отрываясь, до рези в глазах смотреть туда, где солнце превращается в море? Мог, конечно. Так чем же тогда его история отличается от истории генерала? Оба воевали в Крыму. Оба Крым не удержали. Все наступают на одни и те же грабли.

Вечернее заседание носило многообещающее название Другой генерал. Председательствовали опять Грунский и Байкалова, в этот раз сидевшие рядом на двух одинаковых стульях. На сцене не было не только трона, но и прежних декораций. Вместо средневекового замка за спинами сопредседателей покачивалась корчма на литовской границе. По мнению директора консервного завода, такой фон ориентировал аудиторию на неформальный характер заседания.

Объявляя первый доклад, академик Грунский выразил надежду, что послеобеденные выступления представят свежий взгляд на проблему и в генераловедении станут, возможно, новым словом. Слепое следование источнику академик назвал крохоборством и пообещал свою поддержку всем, кто не боится рвать с традицией. Попутно он вспомнил о предложенной проф. Никольским (Соловьев вздрогнул) классификации исследователей и объявил ее методологически несостоятельной.[67] Осудив традиционализм как явление, председательствующий предоставил слово докладчику по фамилии Кваша. Пока Кваша выходил на сцену, Байкалова сказала, что присоединяется к словам коллеги, и выразила уверенность, что нетрадиционная ориентация маститого ученого может быть хорошим стимулом для многих молодых людей, посвятивших себя науке. Зал, не сговариваясь, посмотрел на секретаря Грунского.

– Это ему за трон, – прошептала Дуня Соловьеву.

Кваша уже стоял за трибуной. Коротко стриженный, смуглый, довольно мрачный. Попросив прощения за каламбур, он начал с того, что у его новаторства (доклад назывался Генерал Ларионов как юродивый) есть своя традиция. Речь, разумеется, шла о статье А.Я.Петрова-Похабника, опубликованной еще в 1932 году.[68]

В этой статье перечислялись некоторые черты и поступки генерала, не укладывавшиеся в общепринятые представления как об армейской жизни в целом, так и о высшем офицерском составе в частности. Среди прочего упоминались неоднократные беседы генерала с лошадьми, его патологическое, на взгляд автора, пристрастие к железнодорожному транспорту, а также проживание в генеральском вагоне четырех птиц (журавля, ворона, ласточки и скворца), документально подтвержденное очевидцами.[69] Помимо этих фактов полунамеками сообщалось о каких-то якобы странных распоряжениях генерала непосредственно перед захватом Ялты красными. Ничего конкретного об этих распоряжениях не говорилось, кроме того, что его подчиненные, услышав их, были в высшей степени удивлены. Именно тогда будто бы применительно к генералу впервые и прозвучало слово юродивый.