Щекочу нервы. Дорого (сборник) - Андрей Дышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут за ее спиной распахнулась дверь, и на терраску вышла бабуля. Она взяла со стола банку с солью и лишь затем увидела Дашу.
– А я уж тебя заждалась! – сказала она. – Ходи вечерять!
Дашу пригласили – она зашла. В первой комнате было душно, на полную громкость работал телевизор, транслировали футбольный матч.
– Я тебе на печи постелила, – виновато сказала бабуля, выставляя на стол чугунок. – Ничего? А на диване Шурик ляжет…
Даша пожала плечами. Ей было все равно, где ей постелили.
Даша села за стол. Аппетита не было, но она все же выложила на тарелку вареную картофелину и стала разминать ее вилкой. Ей не хватало воздуха. Громкий голос комментатора раздражал. Каждая минута ожидания была пыткой.
Даше хотелось отшвырнуть от себя тарелку, вскочить из-за стола, без стука зайти в соседнюю комнату, схватить Юру за руку и вывести в сад. И слиться с тенью яблони, где так благоухают сладкие паданцы, и воздух чистый и прохладный, и луну закрывает матовое облако, и мерцают, как росинки на солнце, тихие звезды. И крепко поцеловать его в губы, пахнущие луком и водкой, а потом вести его всю ночь до рассвета по влажным лугам – прочь, прочь из этой деревни, где все спуталось, смешалось, перевернулось кверху дном…
Даша встала, подошла к двери, из-за которой раздавался громкий голос Шурика, и распахнула ее.
Свет лампочки показался ей нестерпимо ярким. В нос шибанул тяжелый запах табака. Юра медленно повернул голову и посмотрел на Дашу так, словно видел ее первый раз в жизни. Шурик держал в руке стакан; по-видимому, Даша своим появлением прервала его тост про неверных жен и вымотанную душу.
– Уйди! – невнятно произнес он, роняя изо рта крошки хлеба, и махнул рукой. – Кыш!
Воронцов отвернулся и потянулся вилкой к салу, порезанному кубиками, на которых налипли кристаллики соли.
Даша с силой захлопнула дверь и выскочила из хаты во двор. Хлипкая калитка распахнулась от удара ее ноги. Выйдя на улицу, Даша сняла босоножки и, не сдерживая слез, во весь дух побежала к туманному саду, где под навесом стоял огромный, высокий, как Эверест, сеновал.
Ночью она часто просыпалась и шарила рукой по сену.
25
Участковый сидел на диване, опустив босые ноги на пол, и чесался. Выглядел он неважно. Ему не хватало воздуха, и он тяжко, со стоном, вздыхал, крутил головой, снова чесался и снова вздыхал.
– Нельзя же столько пить, – пробормотал он.
– К жене иди, – посоветовал Воронцов. – Пусть рассола тебе нальет.
Следователь брился компактной немецкой электробритвой на аккумуляторах. Тонкая сетка легко скользила по его щекам, и кожа отливала чистотой и здоровьем. Он смотрелся в маленькое зеркало без рамки, наклеенное прямо на обои, крутил головой, вытягивал губы. Потом плеснул в ладонь дорогого одеколона из черного пузырька и освежил лицо.
– Не, не пойду! – нахмурившись, ответил Шурик. – Конец семье… Я уж все мосты сжег…
Воронцов не стал выяснять, какие мосты успел сжечь участковый, открыл дверь в первую комнату и крикнул:
– Мамаша! Рубашку несите!
Бабуля, гордая тем, что обслуживает столь высокое начальство, кинулась в темный угол, где за шторкой на плечиках висела голубая рубашка Воронцова, постиранная, отглаженная, со всеми пуговицами. Любовно сняла ее и понесла на вытянутых вперед руках.
– Завтрак накрывать? – спросила она у сына.
– Как хочешь, – буркнул Шурик, обхватив влажный лоб руками. – Воды принеси!
Старушка засеменила к бадье с водой. Она не скрывала своей радости по поводу того, что сын вернулся в родительский дом. С сыном ей будет куда веселее. А то, что у него в семье не ладится, то это пустяк. Невестки эти только и знают, что запрягать мужиков в ярмо да деньги из них выжимать. А что для старой матери самое главное? Чтоб сын был рядом и ее слушался. Вот и все дела.
Шурик наконец встал, подошел к печи, стянул с нее пыльные и мятые брюки и принялся их надевать.
– Девчонка-то ночевать не приходила, – сказал он.
– Ну и черт с ней, – ответил Воронцов, застегивая рубашку и придирчиво осматривая рукава – не осталось ли пятна от шпрот. – Я к ней в пастухи не нанимался. Участковый ничего не сказал, затянул брючной ремень и подумал, что надо будет проделать в нем новую дырку, а то слишком туго стало.
Воронцов надел заплечную кобуру, вынул пистолет, проверил обойму и снова загнал ее в рукоять. Накинул на плечи пиджак и сел за стол.
– Давай-ка еще раз разберемся со списком, – сказал он, придвигая к себе мятый лист из ученической тетради, прилично заляпанный за вечерней трапезой.
Похоже, Шурик молил бога, чтобы следователь не вспомнил об этом списке, но судьба ему не улыбнулась. Он нехотя подошел к столу, взял давно поломанный будильник и стал крутить колесико, приводящее в движение стрелки.
– Да что с ним разбираться? – отмахнулся он. – Пустое все это, Юрий Васильевич. Пустое!
Но следователь уже вооружился карандашом и нацелил его острие в первую фамилию.
– Это все телятницы?
– Телятницы. Только, считай, все в город перебрались. Три женщины остались. Я их кружочками пометил.
– Вот по этим трем давай и пройдемся. Будина?
– Эта молодая. Муж, дети. На Заречье живет.
– Шапетько?
– Шапетько уже месяц как в больнице лежит. Грыжа у нее.
Воронцов в задумчивости постучал карандашом по списку и очертил последнюю фамилию.
– Клинцова?
– А это младшая дочка Евсея, к которому мы с вами заходили.
– Пастуха?
– Ну да, он в то утро скот пас, – кивнул Шурик и попытался смять разговор. – Я ж говорю, Юрий Васильевич, что пустое это дело. При чем тут телятницы?
– Постой, постой! – сказал Воронцов и внимательно посмотрел в глаза участкового. – Расскажи-ка мне про эту Клинцову! Если не ошибаюсь, она не замужем и у нее взрослый сын?
– Ну да, сын Лешка. Баламут еще тот…
– Сколько Клинцовой лет?
– Да лет сорок пять будет, – с трудом выдавил из себя Шурик. – Юрий Васильевич, это святая женщина! Я за нее поручиться могу.
Воронцов, не сводя взгляда с лица милиционера, медленно скрутил список в трубочку и стал наматывать ее, словно веревку, на палец.
– Святая, говоришь? А вот мы это и проверим. Где она живет?
– Юрий Васильевич, – тихо попросил участковый. – Бога ради, не трогайте ее.
– Шурик! – насмешливо позвал Воронцов. – Где она живет?
– Вы что, в убийстве ее подозреваете? – вдруг вспылил участковый. – Да лучше меня подозревайте! У меня кулак крепкий, могу по физиономии заехать. А Клинцова – женщина нежная. У нее душа ранимая, понимаете?
– Ранним утром старик находит труп любовника своей дочери, – задумчиво произнес Воронцов. – Это, Шурик, и есть тот самый хрестоматийный круг, в который, как в мышеловку, попались главные действующие фигуры. И никуда они уже не денутся. Вот в чем заключается главный закон криминалистики. Понял?
Он кинул измочаленный список на стол и встал.
– Уезжайте вы лучше отсюда, – глухим голосом сказал участковый, исподлобья глядя на следователя. – Пока я на вас жалобу в прокуратуру не написал.
Воронцов замер у двери, повернулся к Шурику и широко улыбнулся:
– Жалобу?
– Да! – зло ответил участковый. – Где основание для возбуждения уголовного дела? Где труп? Где заключение экспертизы?
Улыбка медленно сошла с лица следователя.
– С огнем играешь, Шурик, – вздохнул он, внимательно рассматривая красные, подпухшие глаза участкового. – Не боишься лишиться погон за преступную халатность, допущенную во время проведения дознания?
Не дожидаясь ответа, он быстро вышел из комнаты, и с терраски донесся его громкий голос:
– Мамаша! Ну-ка объясните, где Клинцова живет.
Участковый повернулся к зеркалу, в котором с трудом умещалось его лицо, надел фуражку и медленно надвинул козырек почти на самые глаза. Несколько мгновений он рассматривал свое отражение, потом подошел к столу, вылил остатки водки в мутный стакан и залпом выпил.
– Не надо! – рявкнул он. – Я сам отведу!
26
Даша лежала на спине, натянув одеяло до носа, и смотрела, как трепыхается залетевшая в паутину муха и как паук носится вокруг нее, обматывая своей липкой нитью. Она уже давно не спала, да и сна не было, но все лежала, не шевелясь, без чувств, без мыслей и без слез. И лишь когда солнце стало припекать и раскалило навес, Даша откинула одеяло и села. Вялыми движениями она стряхнула с головы травинки, накинула на плечо лямку сумочки и слезла вниз.
По двору, не разгибаясь, ходила Проня: сыпала в алюминиевую тарелку пшено курам, рвала листья одуванчика кроликам, мешала в корыте вареную картошку с мукой для поросенка. Увидев Дашу, она взялась за поясницу, выпрямилась, молча кивнула. Глаза женщины были подпухшими от слез.
В бане Даша долго обливала себя холодной водой, промывала глаза, тщательно чистила зубы, потом вытерлась простыней, которую принесла Проня, и пошла разыскивать Воронцова.