Избранное - Романы. Повесть. Рассказы - Мюриэл Спарк

Поэт дико ухмыльнулся. И в это время благодетельно зазвонил телефон, стоявший на столике неподалеку от кресла Гая.

— Подите снимите трубку, — сказал Гай Тони.

Но Тони не сводил глаз с Перси Мэннеринга, все еще сжимавшего клюку.

Телефон продолжал звонить.

— Если вы озаботитесь аппаратом, то я, как велено, возложу на стол бумагу, — сказал Тони, — ибо не дано человеку делать то и другое зараз. — Он выдвинул ящик и извлек оттуда лист бумаги.

— Ах, это опять ты, — сказал в телефон Гай. — Слушай, сыночек, мне сейчас, ей-богу, не до тебя. Ко мне пришел друг-поэт, и мы как раз собрались выпить.

Ясный мальчишеский голос спросил:

— А это кто у вас, мистер Перси Мэннеринг?

— Само собой, — сказал Гай.

— У меня к нему несколько слов.

— Это вас, — сказал Гай, протягивая трубку Перси.

— Меня? Что за вздор, как это меня?

— Вас, вас, — сказал Гай, — тут один школьничек вами интересуется.

— Алло, кто говорит? — недоверчиво прогудел в трубку Перси.

— Помните, что вас ждет смерть, — сказал мужской, вовсе не мальчишеский голос.

— Мэннеринг у телефона. Перси Мэннеринг.

— Ему и сказано, — отрубил голос, и раздались гудки.

Перси растерянно оглядел комнату.

— Да это тот самый, про которого все говорят, — сказал он.

— Тони, где выпивка? — потребовал Гай.

— Он, он самый, — прорычал Перси, и глаза его жадно зажглись.

— В общем, славный паренек. Ему, видать, экзамены не по силам. Словят, ох, словят его легавые.

— Никакой он не паренек, — сказал Перси, подняв стакан и осушив его, — сильный, звучный голос, полный достоинства, как у Уильяма Батлера Йейтса.

— Не забывайте подливать мистеру Мэннерингу, Тони, — сказал Гай. — Мистер Мэннеринг останется пообедать с нами.

Перси принял стакан, отложил клюку и откинулся в кресле.

— Вот это переживание! — сказал он.

— Намеки бессмертия, — заметил Гай.

Перси взглянул на Гая и показал на телефон.

— Это ваши проделки? — спросил он.

— Нет, не мои, — воспротивился Гай.

— Да, пожалуй, не ваши! — Старик осушил стакан, посмотрел на часы и поднялся. — Опоздаю на поезд, — сказал он.

— Оставайтесь ночевать? — сказал Гай. — В чем дело.

Перси неуверенным шагом прошелся по комнате. Он взял журнал и сказал:

— Ну вот что...

— Так вон лежит лист бумаги на столе — пишите редактору опровержение, — сказал Гай.

— Да, — согласился старик. — Завтра безотлагательно.

— Есть одна строфа в «Чайльд Гарольде», — сказал Гай. — Очень бы мне ее хотелось с вами обсудить. Как она там...

— Никто, — объявил Перси? — ни один человек за последние полстолетия «Чайльд Гарольда» не понял. Начинать-то надо с последних двух строф, эх вы. В этом же вся ТАЙНА поэмы. А эпизоды...

Тони просунул голову в дверь.

— Не был ли я призван?

— Нет, призван не был, но раз уж на то пошло, так вот мистер Мэннеринг остается у нас ночевать.

Перси остался на ночь и наутро написал протестующее письмо редактору. Потом он остался на три недели и написал за это время шекспировский сонет под названием «Memento mori», первый вариант которого заканчивался таким двустишием:

Из глубины звучит голодный зов:Смерть ждет тебя — а к смерти ты готов?Второй вариант кончался иначе:И медленно вздохнул голодный глас:Смерть ждет тебя, как всякого из вас.Имелся и третий:Прислушайся и Голосам внемли:Смерть ждет тебя, о смертный сын земли!И много еще было набросков и разночтений.

Эрик Колстон и миссис Петтигру дожидались возвращения Годфри.

— Что-то у него сегодня неладное на уме, — сказала миссис Петтигру. — По-моему, это как-то связано с утренним посещением старика Уорнера. Он, правда, долго не сидел. Я как раз пошла буквально через улицу за сигаретами, возвращаюсь — а на пороге Уорнер. Я его спрашиваю: «Вы, наверно, Годфри хотите видеть?» Он мне в ответ: «Я уже повидался с Годфри, спасибо». Но я выясню, в чем там у них дело, — чуть погодите, я все выясню. Захожу в дом, а Годфри на меня прямо-таки дико осклабился — и, представляете, вышел на улицу. Я за ним не поспела. К обеду не явился — вот они, его рыбные палочки, на столе. Ну, я выясню.

— Он завещание-то подписал? — осведомился Эрик.

— Нет, юристы все тянут резину.

Еще бы им не тянуть, подумал Эрик. Получив письмо от Олив, он первым же поездом приехал в Лондон. И прежде всего сходил к поверенному. А уж потом заявился к миссис Петтигру.

Миссис Петтигру наполнила стакан Эрика. Она еще раз заметила, какие у него маленькие руки, и не на шутку испугалась.

Эрик был мужчина плотный и внешне напоминал свою мать, только что женские черты и женский склад внешности ему как-то не очень шли. Он был широк в бедрах и большеголов. У него, как у Чармиан, были широко расставленные глаза, острый подбородок и аккуратненький носик. А рот у него был большой, как у дамы Летти, чей изувеченный труп был обнаружен позже, в этот вечер.

И все же, повторяла себе миссис Петтигру, к мужчинам вроде Эрика она подход знает. Не то чтобы ей доводилось иметь дело с таким точно типом. Но такое поведение было ей вполне знакомо — человек, как она понимала, ненормальный: к деньгам очень жаден — и все-таки готов жертвовать любыми деньгами ради иного, особого и пакостного удовлетворения. Знавала, знавала она людей, которым дороже всяких денег была, например, своя амбиция.

Настолько-то она его, голубчика, кажется, понимает. Ничуть. пожалуй, неудивительно будет, если он кому-то в отместку пожертвует чем угодно. Только вот можно ли ему доверять?

— Я ведь как, — сказал он ей, — я действую из нравственных побуждений. Я твердо уверен в том, что моему старику это будет полезно. Послужит ему уроком.

Ох, ну Эрик, видать, тот еще фрукт! Она взглянула на его маленькие кисти, на женский — вылитая Чармиан! — разрез глаз и подумала, что доверилась она ему, пожалуй, сдуру.

Эрик и правда был тот еще фрукт. Олив написала ему, что отца шантажирует «некая миссис Петтигру» и он, того и гляди, завещает ей большую часть состояния. Эрик действовал быстро, ни минуты не размышляя. Не стал он размышлять и в поезде из Корнуолла; зато как тешили его восхитительные перспективы: уничижение Годфри; измывательство над Чармиан; вероятное открытие родственной души в этой миссис Петтигру под ее вероятной суровой внешностью; упоительная возможность при всяком удобном случае заголять всех перед всеми; и упоенное обладание наличными в сумме, достаточной для того, чтобы пойти к тетке Летти и сказать ей все, что он о ней думает.

Не то чтобы он особенно знал, что он о ней думает. С юных лет он затвердил одно: семья перед ним в неоплатном долгу. И все, в том числе и семья, сходились на этом от его двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть целую вечность. Он был ни в чем не согласен со своей семьей, кроме как в том, что «Во всяком случае, мы жестоко провинились перед Эриком. Как это мы так сплоховали? Бедный Эрик, Чармиан его чересчур избаловала. Ребенок вырос без материнской ласки. Годфри слишком с ним носился, он никогда не обращал на мальчика никакого внимания. Годфри был излишне уступчив, слишком строг, скупился, задаривал его деньгами». Умственный климат изменился, и взрослые переросли эти свои суждения, но к тому времени Эрик накрепко их усвоил.

Летти повезла его отдохнуть душою и телом; он ее обокрал, а ответ держала гостиничная прислуга. Она попробовала заинтересовать его посещением заключенных: он стал проносить в «Уормвуд скрабз» письма и табак. «Бедный Эрик, ему не дают никакой возможности... Совершенно напрасно послали его в эту идиотскую школу. Неужели надо было унижать его экзаменами? Во всем виновата Чармиан... Летти во всем виновата... Годфри никогда пальцем не шевельнул...» Он поступил в художественную школу и попался с поличным, стащив шесть тюбиков краски. Его отправили на психоанализ к врачу-фрейдисту; но врач ему не понравился. Его показали психиатру-адлерианцу, потом персоналисту. Тем временем он совратил несовершеннолетнего служителя клуба, и стало ясно, что ему нужна соответствующая и чуткая психотерапия. Его излечили, и он вполне доказал это, обрюхатив горничную. Чармиан приняла католичество.

— Подрастет — повзрослеет, — говорила Чармиан. — Дедушка мой в юности тоже очень безобразил.

Но, к изумлению Эрика, старшие постепенно перестали винить себя за его злополучие. Черствые лицемеры, думал он, — от своих же слов отказываются. Он дождаться не мог, когда же они наконец заговорят о нем по-прежнему, и вместо этого к тридцати семи годам понаслушался самых неприятных вещей. Он купил себе коттедж в Корнуолле и принялся там пьянствовать на их деньги. Война застала его в лечебнице для алкоголиков. Когда он вышел оттуда, его призвали было в армию, но немедля забраковали как психически неустойчивого. Он ненавидел Чармиан, Годфри и Летти. Ненавидел он и своего двоюродного брата Алана, который стал превосходным инженером, а в детстве был рядом с Эриком дурак дураком. Он женился на негритянке и через полгода развелся, а Годфри уплатил ей отступного. Время от времени он писал Чармиан, Годфри и Летти, с тем чтобы сообщить, как они ему отвратительны. Когда в 1947-м Годфри отказался содержать его, Эрик помирился с Летти: она оделяла его скромными вспомоществованиями и не скупилась на посулы. Но Летти вскоре обнаружила, что за свои деньги она его и в глаза-то почти не видит, и ограничила щедроты разговорами о завещании. Эрик написал роман и пристроил его в печать: фамилия Чармиан возымела действие. Он, кстати, и был похож на писания Чармиан. «Бедный Эрик, — сказала Чармиан, — он не слишком оригинален. И все же я считаю, Годфри, что теперь, когда он наконец взялся за какое-то дело, мы обязаны ему помочь». В течение двух лет она высылала ему все свои свободные деньги. Эрик открыто обвинил ее в скаредности и зависти к его таланту. Годфри не пожелал вступать с ним в переписку. «Я подозреваю, — признавалась Чармиан Гаю Литу, — что Годфри втайне трепещет, как бы в семье не появился еще один романист». И добавила: «Ну конечно, Годфри всегда хотел определить Эрика компаньоном в свою мерзостную фирму», что было не совсем так, но очень к месту.