Сказки и истории - Ганс Андерсен

Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что сталось с телом сторожа.

Безжизненное, оно по-прежнему сидело на ступеньках; палка со звездой на конце, — у нас ее прозвали «утренней звездой», — выпала из рук, а глаза уставились на луну, по которой сейчас путешествовала душа сторожа.

— Эй, сторож, который час? — спросил какой-то прохожий; не дождавшись ответа, он слегка щелкнул сторожа по носу. Тело потеряло равновесие и во всю длину растянулось на тротуаре.

Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас, а мертвый так и остался мертвым. Об этом сообщили куда следует, и утром тело отвезли в больницу.

Вот заварилась бы каша, если бы душа вернулась и, как и следовало ожидать, принялась бы искать свое тело там, где рассталась с ним, то есть на Восточной улице. Обнаружив пропажу, она скорей всего сразу же кинулась бы в полицию, в адресный стол, оттуда в бюро по розыску вещей, чтобы дать объявление о пропаже в газете, и лишь в последнюю очередь отправилась бы в больницу. Впрочем, о душе беспокоиться нечего — когда она действует самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает ей и заставляет ее делать глупости.

Так вот, когда сторожа доставили в больницу и внесли в мертвецкую, с него первым долгом, конечно, сняли калоши, и душе волей-неволей пришлось прервать свое путешествие и возвратиться в тело. Она сразу же отыскала его, и сторож немедленно ожил. Потом он уверял, что это была самая бредовая ночь в его жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это позади.

Сторожа выписали в тот же день, а калоши остались в больнице.

Каждый житель Копенгагена много раз видел главный вход в городскую фредериксбергскую больницу, но так как эту историю, возможно, будут читать не только копенгагенцы, нам придется дать кое-какие разъяснения.

Дело в том, что больницу отделяет от улицы довольно высокая решетка из толстых железных прутьев. Прутья эти расставлены так редко, что многие практиканты, если только они худощавы, ухитряются протиснуться между ними, когда в неурочный час хотят выбраться в город. Трудней всего им просунуть голову, так что и в этом случае, как, впрочем, нередко бывает в жизни, большеголовым приходилось труднее всего… Ну, для вступления об этом хватит.

В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой медик, о котором хоть и можно было сказать, что «голова у него большая», но… лишь в самом прямом смысле слова. Шел проливной дождь; однако, невзирая на непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать в город по каким-то неотложным делам, — хотя бы на четверть часика. «Незачем, — думал он, — связываться с привратником, если можно легко пролезть сквозь решетку». В вестибюле все еще валялись калоши, забытые сторожем. В такой ливень они были очень кстати, и медик надел их, не догадываясь, что это калоши счастья. Теперь осталось только протиснуться между железными прутьями, чего ему еще ни разу не приходилось делать.

— Господи, только бы просунуть голову, — промолвил он.

И в тот же миг голова его, хотя и очень большая, благополучно проскочила между прутьями, — не без помощи калош, разумеется.

Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось пролезть.

— Ух, какой я толстый! — сказал студент. — А я-то думал, что голову просунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!

Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не тут-то было: она застряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и без всякого толка. Сначала медик просто рассердился, но вскоре настроение его испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.

К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать освободиться, и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно. Дождь все лил и лил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику все равно никак было не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он думал, что, чего доброго, придется простоять так до утра: ведь только утром можно будет послать за кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепилить ее быстро, а на шум сбегутся школьники, все окрестные жители, — да, да, сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился, как преступник у позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную агаву, когда она расцвела.

— Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума сойду! Да, да, сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!

Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же минуту голова его освободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от страха, в который повергли его калоши счастья.

Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко ошибаетесь. Нет, самое худшее еще впереди.

Прошла ночь, наступил следующий день, а за калошами все никто не являлся.

Вечером в маленьком театре, расположенном на улице Каннике, давали представление. Зрительный зал был полон. В числе других артистов один чтец продекламировал стихотворение под названием «Бабушкины очки»:

У бабушки моей был дар такой,Что раньше бы сожгли ее живой.Ведь ей известно все и даже боле:Грядущее узнать — в ее то было воле,В сороковые проникала взором.Но просьба рассказать всегда кончалась спором.«Скажи мне, говорю, грядущий год,Какие нам событья принесет?И что произойдет в искусстве, в государстве?»Но бабушка, искусная в коварстве,Молчит упрямо, и в ответ ни слова.И разбранить меня подчас готова.Но как ей устоять, где взять ей сил?Ведь я ее любимцем был.«По-твоему пусть будет в этот раз, —Сказала бабушка и мне тотчасОчки свои дала. — Иди-ка ты туда,Где собирается народ всегда,Надень очки, поближе подойдиИ на толпу людскую погляди.В колоду карт вдруг обратятся люди.По картам ты поймешь, что было и что будет».Сказав спасибо, я ушел проворно.Но где найти толпу? На площади, бесспорно.На площади? Но не люблю я стужи.На улице? Там всюду грязь да лужи.А не в театре ли? Что ж, мысль на славу!Вот где я встречу целую ораву.И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки достать,И стану я оракулу под стать.А вы сидите тихо по местам:Ведь картами казаться надо вам,Чтоб будущее было видно ясно.Молчанье ваше — знак, что вы согласны.Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно,Для пользы собственной и для народа.Итак, что скажет карт живых колода.

(Надевает очки.)

Что вижу я! Ну и потеха!Вы, право, лопнули б от смеха,Когда увидели бы всех тузов бубновых,И нежных дам, и королей суровых!Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.Посмотрим же как следует на них.Та дама пик известна знаньем света —И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.А эти карты что нам предвещают?Для дома много денег обещаютИ гостя из далекой стороны,А впрочем, гости вряд ли нам нужны.Беседу вы хотели бы начатьС сословий? Лучше помолчать!А вам я дам один благой совет:Вы хлеб не отбивайте у газет.Иль о театрах? Закулисных треньях?Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.О будущее моем? Но ведь известно:Плохое знать совсем неинтересно.Я знаю все — какой в том прок:Узнаете и вы, когда наступит срок!Что, что? Кто всех счастливей среди вас?Ага! Счастливца я найду сейчас…Его свободно можно б отличить,Да остальных пришлось бы огорчить!Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!Но говорить на сей сюжет опасно.Сказать? Сказать? Сказать иль нет?Нет, не скажу — вот мой ответ!Боюсь, что оскорбить могу я вас,Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,Всю силу волшебства призвав тотчас.Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:Вам кажется, что я, с каких уж пор,Болтаю перед вами вздор.Тогда молчу, вы правы, без сомненья,Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.

Декламировал чтец превосходно, в зале загремели аплодисменты.

Среди публики находился и наш злосчастный медик. Он, казалось, уже забыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в театр, он опять надел калоши, — их пока еще никто не востребовал, а на улице была слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!

Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему очень понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки. Немного навострившись, можно было бы научиться читать в сердцах людей, а это гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год, — ведь он все равно наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не заглянешь.