Алиса в Стране Советов - Юрий Алексеев

— Нашу! Русскую!! Калинку-малинку давай! — приказно ревел Лжераспутин, круша сопротивление единственной на всю компанию женщины, видать, бывалой, знавшей лучшие времена, но теперь огрузлой и ломавшей из себя по блёклости капризулю. — Кому сказано, влазь на стол!

Плясунья для приличия завизжала «Где уж мне! Ноги не те!», — но вскинутая на стол рукастыми пахомовцами, лихо задрала подол японского в набивных драконах платья и пошла выписывать кренделя с перестуками, с наваристой приговорочкой: «Под сосною, под зеленою спать уложите вы меня, и-ех!». Умевшие ландшафты использовать гости загоготали, а вдоль стола забегал мальчик лет десяти с испорченными, недетскими глазами, и потянулся к плясунье липкими от кильки в томате ручками:

— Хочу Семёновну! Возьми меня погостевать, тётенька… Возьми!

— В самом деле — возьми, — посмехом стал за ходатая кто-то. — Пусти добром, не то в форточку влезет.

— Куда мне его? — отвечала, выплясывая, Семёновна. — Мал ещё, пипкой не вышел.

— А ты навырост возьми, — гулко присоветовал Жора и к застывшему в дверях Дедуле всевидящим оком оборотился: — У нас тут одного рыжего в тринадцать лет обженили. Верно ведь, Рукомойник?

— Ве-верно, — не посмел отказаться ни от женитьбы, ни от барачного прозвища Тимур. — Но ведь это когда было…

— Как когда!? Когда спички тебе об голову чиркали. И ты со страху мочился, тёк будто рукомойник, — уточнил Касьянов, намеренно унижая барачного пасынка в глазах незнакомца, да ещё приведённого без всякого спроса на пир.

— Мы так себе, на минуту к Витьку… Это Иван Репнёв, писатель и друг народа, — полез в оправдания Дедуля.

— Писатель не может быть другом народа! — вякнул из полутьмы Витёк. — Уж я-то как-нибудь их знаю!

— Верно, Осколочный, — подтвердил вычурно Жора. — Ломать перед шоблой шапку писатель не будет. Как-никак, он подголосок правительства. И подвывала, и погоняла, мать его…

И, как железной скобой, закрепил тезис крепчайшим ругательством, от которого приставучий мальчик ещё пуще заволновался, затопал ножками:

— Хочу Семёновну! Семёновну хочу!!

— Да угомоните кто-нибудь сучонка, — затребовал с дальнего конца стола какой-то нравственник с пластырем на лбу и, на помощь товарищей не надеясь, быстро налил и протянул мальчику полстакана водки.

— Ты что, моего старшего хочешь придурком сделать? В писатели его наметил, мудак? — остудил попытку на угощение папа Жора.

«Ну, бестия! — подумал Иван. — Ревнив, как чёрт. С того и шоблу против меня настраивает».

А оскандалившийся человек с пластырем глухо взроптал:

— Дак я не полный стакан наливаю… С чего ему Бедным быть?

— На фиг, на фиг! — отстранился от половинчатой, но всё же угрозы Демьяном Бедным сделаться мальчуган.

Публика самодовольно заржала, поглядывая на Ивана не то с сожалением, не то свысока. А достигший своего Жора многозначительно, с неким обещанием награды поманил сынишку к себе и нашептал ему на ухо нечто, отчего тот отнюдь не успокоился, а наоборот, убежал в коридор слишком взвинченно и шустро.

— Верните мальца! Не забывайте о будущем, — демагогично всполошился Витёк. — Жора ему чинарик дал с анашой…

— Ни боже мой! — отрёкся Касьянов.

— А то я тебя не знаю, как же! — усилил панику Справка. — Мне не жалко, но он накурится и нам польта пожгёт.

— Ни хрена он не пожгёт, — зычно окоротил крикуна Касьянов. — Он там за вешалкой пар спускает. — И к незванным гостям повернулся, к столу пригласил: — Слышь, писатели, хватай что осталось! Это вам не наградной зал в Кремле, на подносе не подадут.

— В коробочке! — подковырнул Витёк. — Чтобы мозги нам пудрили…

— Надо уважить, — шепнул Дедуля Ивану. — И подождать пока разбегутся.

Иван подсел к столу и, ни к чему не притронувшись, проговорил:

— Возможно, прикормленные с подноса писатели кого-то и пудрят. Но чтобы науськивать «пар спускать» — такого даже за ними не водится.

Публика зашумела, дескать, что за учитель выискался? Ишь ты, какой нашёлся! А Жора демонстративно набухал стакан с «мениском», с показной озабоченностью отхлебнул в припад лишек, приладисто зацепил гранёный край стальными зубами, чекал-дыкнул остатнюю водку в хрипучее горло и откинул порожнятину на пол, как это делает пёс с опостылевшей костью.

— От онанизма, чтобы ты знал, кровь лучше бегает и пульс ровнее, — проговорил он в развитие эффекта. — Оно готовит к жизни и… и в партию, в профсоюз.

— Правильно! — сказал человек с пластырем, вряд ли партийный. — Без практики суходрочку не выдержать, бастует весь организм.

«Непостижимо! — подумал Иван. — Наш человек и в онанизме найдёт свои преимущества, неоспоримую пользу для себя извлечёт». А тут ещё, к безмолвному поражению Ивана, вернулся из-за вешалки мальчик — ухайдоканный, как на русских качелях, и с помутнёнными глазками, однако наружно счастливый, готовый на людях произнести «Сердце бьётся от радости, настроение превосходное».

— Ну что, сына, хочешь теперь Семёновну? — в тоне экзамена осведомился Касьянов.

— Вот ещё! — выставил ножку, как для притопа-прихлопа, мальчик. — Она баба здоровая. Перебьётся!

— Ну, наглец! — вспыхнула успокоившаяся было после трудных танцев Семёновна.

— Не наглец, а наш простой, загадочный человек, — с деланным одобрением уточнил Касьянов, на Ивана косясь. — Хрен узнаешь, чего мудаку хочется, пока толком ему же не объяснишь. — И щелчка нежданного мальчику в лоб вкатил:

— Смейся вгромкую, пионер, всем ребятам пример! А не хочешь — ступай к вешалке.

Мальчик свесил горестно губки, но потугою вылущил из них смехоподобное, сродни овечьему, «м-ме-е».

— Ну, что я говорил? — победительно оглядел замершую, нехорошо стихшую компанию Жора. — Объяснишь, так и выбор радостен.

Компания ответила молчанием, отчего овечьи «м-ме-ее» сделались ещё слышнее и тягостнее. Тогда Иван достал сигарету, приблизился в видах прикурить к упорно звавшему народ веселиться мучителю и резко, что называется, от души вклеил сочный щелбан.

— Т-ты что, ох-херел!? — икнул от изумления Жора. — Тебе что, жить надоело!?

— А радость где? — невинным голосом осведомился Иван. — Где здоровый смех? Что же ты не бежишь к вешалке?

— Я… я… меня не возьмёшь! Я не загадочный! — взревел Касьянов и, бешено глаза округлив, затребовал: — Ножик мне!

Ушлый мальчик тотчас шмыгнул под стол. За ним последовал и Дедуля. А Семёновна безнадежно запричитала:

— Ой, не надо, не надо! Всех помирит тюрьма!..

— Перо! Пёрышко дайте!! — продолжал бравировать Жора в явной надежде, что вассалы сами дерзкого чужака в оборот возьмут, услужат наперегонки главарю.

Иван нутром знал, насколько чернь в симпатиях неверна, переменчива. Всё теперь на волоске висело, и он, как истинный боец с Трубной, и окно для отхода наметил, и бутылку из-под Жигулёвского к руке прибрал. Отдавать даром себя трубненцы не привыкли.

— На! Держи! — как-то сощуренно швырнул Жоре нож человек с пластырем, и в голосе его содержалось: «Ну-ну, посмотрим?!».

Смотрины были Касьянову ни к чему. Как промахнувшийся волк-вожак, он учуял настроение стаи, толкавшей его на новый позор, чтобы на полпути разорвать. И если волк-вожак на скидку «старость не радость» надежд не имеет, даёт обречённый бой, то человек знает, где выход искать. И, повертев ножик в руке, Жора качнулся, пустил — пьян по-чёрному я, братишки! — пузырчатую слюну, пал плашмя на стол и опрокинул — всё натурально! — лампу. В артистизме ему было нельзя отказать, и Шаляпин бы лучше не сделал. Но неудача случилась зараз нежданная. Лампа кокнулась, лежмя потекла, керосин залил Касьянову рукава, и они вспыхнули, как два факела, посреди огненной лужи. Лужа стремительно ширилась. Пламя дунуло вверх и слизнуло в момент абажур, плюнувший напоследок тленом на платье Семёновны.

— Воды! — страшным голосом взвыл Касьянов, забыв что, вода отрезана.

А пахомовцы повскакивали из-за стола и ревучей кучей кинулись к выходу.

— Спасайся, братва!

— Горим не за хер!

Остальные слова были окончательно нецензурными.

Иван и сам не заметил, как влился в поток беженцев, на ходу рвавших свои пальто с вешалки, и едва не задавил гадкого мальчугана, лапавшего под шумок Семёновну и оравшего:

— Суки! Что ж вы ребёнка бросили!?

Спорые на побег пахомовцы в считанные минуты оказались на улице. Окна барака меж тем занялись красным светом, приготовились от жары лопнуть. Над крышей злым буром курился дым, торя путь пленному смерчу. Но Жора из пекла не торопился, будто расправы за совершённое боялся пуще огня. Наконец он впригибочку выметнулся из дымовой завесы, и вид его был ужасен. Жора горел со всех сторон бегущими всполохами, веки были опалены начисто, отчего глаза казались зверино-огромными, как у негра, сбежавшего с куклусклановского креста; руки почернели и кровоточили; а в зубах тлел свёрнутый из газеты кляп.