Горький, Москва, далее везде - Андрей Сахаров

В один из дней Съезда решался вопрос о создании Комиссии для выработки новой Конституции СССР. Съезду был представлен список членов Комиссии с М. С. Горбачевым в качестве председателя. Завязалась дискуссия. Один из ораторов сказал: "Все члены Комиссии в этом списке - члены КПСС. Что они будут вырабатывать - проект Конституции или новый Устав партии?" Выступил Сагдеев. Он предложил мою кандидатуру, добавив, что это будет по крайней мере один не член партии. Горбачев обратился к залу с вопросом, кто поддерживает это предложение. Многие зааплодировали. Горбачев, не ставя вопрос на голосование, сказал: "Я вижу, вы поддерживаете. Принимаем это предложение". Несомненно, Горбачев хотел, чтобы я вошел в Комиссию, и опасался, что я не получу 50% голосов, необходимых для включения в список. Я подошел к трибуне и сказал: "Как видно из состава Комиссии, несомненно, что по любому принципиальному вопросу я буду в меньшинстве. Поэтому я могу войти в Комиссию, только оговорив, что я считаю себя вправе выдвигать альтернативные формулировки и принципы и не поддерживать то, с чем я не согласен". Когда я сел на свое место, ко мне подошел сотрудник аппарата Горбачева и спросил: "Значит ли ваше заявление, что вы отказываетесь работать в Комиссии?" - "Нет, я согласен войти в Комиссию на тех условиях, о которых я сказал". - "Очень хорошо, Михаил Сергеевич был очень озабочен".

31 мая во время перерыва ко мне подошли несколько военных. Они сказали, что многие обеспокоены моим канадским интервью, в котором я утверждал, что советские вертолеты расстреливали оказавшихся в окружении советских солдат, чтобы те не попали в плен. Если бы такие факты имели место, о них знала бы вся армия. Но они служили в Афганистане и никогда ничего подобного не слышали. Они убеждены, что я был введен в заблуждение. "Мы хотим предупредить вас, что вскоре хотят потребовать публичного обсуждения и осуждения на Съезде вашего заявления". Я сказал, что моя позиция вполне ясная, я готов ее обсуждать с кем угодно и в любой форме. Я кратко повторил то, что было опубликовано в интервью "Комсомольской правде".

В течение последнего года у меня усиливалось чувство беспокойства в отношении общей линии внутренней политики Горбачева. Меня волновал и волнует огромный разрыв между словами и делами в экономических, социальных и политических делах. По существу, экономическая реформа, основу которой должно составлять изменение структуры собственности в сельском хозяйстве и промышленности, ликвидация партийно-государственного диктата всевластия и грабежа ведомств еще не началась.

В идеологической области меня волнует отдача ее в анти-перестроечные руки Медведева и Дегтярева, многочисленные отступления в области свободы информации.

В политической области меня волнует явное стремление Горбачева получить бесконтрольную личную власть. Меня волнует постоянная ориентация Горбачева не на прогрессивные перестроечные силы, а на "послушные" и управляемые, пусть даже и реакционные. Это проявляется и в отношении к "Мемориалу", и на Съезде. Такая же ориентация проявляется в национальных проблемах негативное, предвзятое отношение к армянам и прибалтам.

В социальной области меня волнует отсутствие реальных изменений к лучшему в положении почти всех слоев населения. Я решил, что откровенный разговор с Горбачевым без свидетелей был бы очень важен. В начале утреннего заседания 1 июня, подойдя к Президиуму, я сказал Горбачеву о своем желании поговорить с ним один на один. Весь день я был как на иголках. После вечернего заседания я напомнил о своем желании одному из секретарей Горбачева, он через несколько минут вернулся и сказал, что Михаил Сергеевич сейчас говорит с членами грузинской делегации, это надолго, и, вероятно, лучше всего перенести нашу встречу на завтра. Но я просил передать, что буду ждать. Я взял стул и сел недалеко от двери, за которой находился Горбачев. Мне был виден с этого места весь огромный зал Дворца съездов, в это время погруженный в полумрак и пустой (лишь охранники стояли у далеких дверей). Наконец, примерно через полчаса появился Горбачев вместе с Лукьяновым, последнее не входило в мои планы, но делать было нечего. Горбачев выглядел уставшим (так же, как я). Мы сдвинули три стула в угол сцены за столом Президиума. На всем протяжении разговора Горбачев был очень серьезен. На его лице ни разу не появилась обычная у него по отношению ко мне улыбка наполовину доброжелательная, наполовину снисходительная. Я сказал: "Михаил Сергеевич! Не мне говорить вам, какое трудное положение в стране, как недовольны люди и все ждут еще худших времен. В стране кризис доверия к руководству, к партии. Ваш личный авторитет упал почти до нуля. Люди не могут больше ждать, имея только обещания. В таких условиях средняя линия оказывается практически невозможной. Страна и вы лично стоят на перепутье перед выбором - или максимально ускорить процесс изменений, или пытаться сохранить административно-командную систему со всеми ее качествами. В первом случае вы должны опираться на "левые силы", можете быть уверены, что в стране найдется много смелых и энергичных людей, которые вас поддержат. Во втором случае вы сами знаете, о чьей поддержке идет речь, но вам никогда не простят попыток перестройки". Горбачев: "Я твердо стою на позициях перестройки. Это то, с чем я связал себя навсегда. Но я против перескакивания, паники, спешки. Мы много видели "больших скачков" результаты всегда - трагедия, откатывание назад. Я знаю все, что обо мне говорят. Но уверен, народ поймет мою линию". Сахаров: "На Съезде не решается основная политическая задача - вся власть Советам, т. е. ликвидация неравноправного партийно-советского двоевластия. Нужен Декрет о власти, закрепляющий в руках Съезда всю полноту законодательной власти и право выдвижения основных должностных лиц. Только так будет обеспечено народовластие, свобода от хитростей аппарата, который реально сейчас делает политику - и законодательную, и кадровую. Избранный Верховный Совет не является в своей массе достаточно компетентным и работоспособным органом. Страну возглавляют все тс же люди, та же система ведомств и министерств, а Верховный Совет почти бессилен". Горбачев: "Съезд не может заниматься всеми законами - их слишком много. Поэтому нужен постоянно работающий Верховный Совет. Но вы, московская группа, захотели поиграть в демократию, и в результате в Верховный Совет не попали многие нужные люди, мы уже рассчитывали дать им посты в комиссиях и комитетах. Вы много испортили. Но мы постараемся все же что-то исправить, например, сделать Попова заместителем председателя Комитета. Новые люди есть всюду - например, Абалкин будет зам Рыжкова". Сахаров: "Дело Гдляна - не только вопрос о нарушениях законности, это очень важно, но для народа это вопрос о доверии, о кризисе доверия к руководству. Плохо, что отвергнута кандидатура Кудрина, - он рабочий, бывший судья, бывший член партии - ему бы народ поверил". Лукьянов: "Кудрин построил свою предвыборную кампанию на деле Гдляна. Он не может быть беспристрастным" (на самом деле, дело Гдляна не было главным в кампании Кудрина). Сахаров: "Очень беспокоит, что единственным политическим результатом Съезда является достижение вами неограниченной личной власти - Восемнадцатое брюмера в современном варианте. Вы пришли к этой вершине без выборов, вы даже не прошли через выборы в Верховный Совет и стали председателем, не будучи членом". Горбачев: "А вы что - хотели, чтобы меня не выбрали?" Сахаров: "Нет, вы знаете мое мнение, что вам нет альтернативы. Но речь не о личности, о принципе. И, кроме того, вы можете стать объектом давления, шантажа со стороны тех, в чьих руках информация. Уже сейчас говорят, что вы брали взятки, называют цифру в 160 тысяч, в Ставрополе. Провокация? Но найдут что-то иное. Если вы не выбраны народом - никто вас не сможет оградить". Горбачев: "Я совершенно чист. И я никогда не поддамся на попытки шантажировать меня - ни справа, ни слева!" Горбачев сказал эти слова без видимого раздражения, твердо.

Так окончилась эта встреча. Я не записал ее сразу, сейчас пишу по памяти. Очень возможно, что порядок эпизодов был несколько иной, и мои слова не очень точно переданы. Но ключевые формулировки Горбачева, мне кажется, я передал точно.

Никаких конкретных последствий этот разговор не имел. Их и не могло быть. Но мне кажется, что иногда разговор с такой высокой степенью откровенности необходим - конечно, при условии взаимного уважения.

На другой день, 2 июня, произошло то, о чем предупреждали меня военные. В выступлении участника афганской войны секретаря ЛКСМ г. Черкассы Червонопиского против меня было выдвинуто обвинение в клевете в связи с публикацией в канадской газете. Червонопиский - инвалид афганской войны (он лишился обеих ног). Значительная часть его выступления была посвящена материальным и моральным проблемам ветеранов афганской войны, действительно очень серьезным. Но далее он упомянул "политиканов из Грузии и Прибалтики, которые уже давно занимаются тем, что готовят свои штурмовые отряды", вспомнил "злобные издевательства лихих ребят из передачи "Взгляд" и безответственные заявления депутата Сахарова". Он зачитал обращение по поводу моего интервью воинов-десантников и присоединился к нему. Кончил он словами: "Три слова, за которые всем миром надо бороться, я сегодня назову Держава, Родина, Коммунизм". (В бюллетене написано: "Аплодисменты. Все встают". Что касается меня, то я не стал бы соединять эти три слова. "Люблю отчизну я, но странною любовью", - писал Лермонтов. Мне кажется, что соединение слов "Держава" и "Коммунизм" неприемлемо также и для убежденного коммуниста.) В момент, когда Червонопиский кончал свое выступление, я уже пробрался к трибуне, чтобы ему возразить. Уже первые мои слова вызвали, как деликатно написано в бюллетене, шум в зале. Сказал же я: "Я меньше всего желал оскорбить Советскую армию... Речь идет о том, что сама война в Афганистане была преступной, преступной авантюрой, и неизвестно, кто несет ответственность за это огромное преступление. Я выступал против введения советских войск в Афганистан и за это был сослан в Горький... И второе. Тема интервью была вовсе не та - речь шла о возвращении советских военнопленных, находящихся в Пакистане. И я сказал, что единственным способом являются прямые переговоры с афганскими партизанами... Только на обмене, только на прямом признании их воевавшей стороной... Я упомянул о тех сообщениях, которые мне были известны по передачам иностранного радио: о фактах расстрелов "с целью исключения пленения" - как написано в том письме, которое я недавно получил. Я, к сожалению, не объяснил, что речь идет о переданном мне из Секретариата запросе в Президиум, подписанном многими офицерами - делегатами Съезда, в том числе бывшим командующим советскими частями в Афганистане генералом Громовым. В запросе содержится требование осудить на Съезде мое канадское интервью, и использовано словосочетание "с целью исключения пленения". Это проговор чисто стилистический, переписанный из секретных приказов (в бюллетене ошибочно - приговор). Я не Советскую армию оскорблял, не советского солдата, я обвинял (в бюллетене - оскорблял) тех, кто дал этот преступный приказ - послать советские войска в Афганистан". (В бюллетене: Аплодисменты, шум в зале.) На самом деле - пять минут перед лицом миллионов телезрителей бушевала буря, большинство депутатов и "гостей" вскочили с мест, кричали: "Позор, долой", топали, другая, меньшая, часть аплодировала. Потом были другие выступления с осуждением, очевидно, это была запланированная кампания. Казакова Т. Д., учительница средней школы, г. Газалкент: "Товарищ академик. Вы одним своим поступком перечеркнули всю свою деятельность. Вы нанесли оскорбление всей армии, всему народу, всем павшим. И я приношу всеобщее презрение вам." (Аплодисменты.)