Литературный призрак - Дэвид Митчелл

Давным-давно, когда на свете еще не было бурят, по южному берегу озера Байкал бродил Хори Тумед, молодой охотник. Зима уже начинала подтаивать и капала с веток серебристых берез, капля за каплей. Хори Тумед любовался бирюзовыми горами на том берегу озера.

Присев отдохнуть, охотник заметил, что очень низко над озером с северо-востока летят девять лебедей. Хори Тумед почувствовал беспокойство: лебеди летели кружком, в полной тишине. Хори Тумед испугался — колдовство! — и залез в дупло суковатой ивы. Едва он спрятался, как лебеди коснулись земли и превратились в прекрасных девушек: лица сияют, как снег, шеи длинные, руки тонкие, волосы иссиня-черные, и каждая следующая еще краше предыдущей. Девушки-лебеди разделись, повесили платья на ветви той самой ивы, в которой скрывался молодой охотник, и вошли в воду. Ноги охотника налились тяжестью — но не от страха, а от любви и желания. Он выждал, пока девушки отплыли подальше от берега, осторожно вылез и украл одно из платьев.

Наплававшись, девушки вернулись к иве. Одна за другой они накинули на плечи свои белые платья, взмыли в воздух и, покружив над озером Байкал, пустились в обратный путь на северо-восток. Но девятая девушка-лебедь, самая прекрасная, напрасно искала свое платье. Она стала кликать сестер, но те уже были далеко.

Сжимая платье, Хори Тумед выпрыгнул из дупла.

— Верни мне мое платье, прошу тебя! — взмолилась девушка. — Я должна лететь вместе с сестрами.

— Выходи за меня замуж, — ответил Хори Тумед. — Летом я буду наряжать тебя в платье изумрудного шелка, в зимние холода тебя будет защищать мех черного медведя.

— Сначала верни мне мое платье, прошу тебя, а потом поговорим.

— Не отдам, — улыбнулся охотник.

Девушка увидела, что ее сестры исчезли из виду. Она поняла, что выхода у нее нет: если не примет предложения незнакомца, то умрет от холода.

— Хорошо, я останусь с тобой, но предупреждаю тебя, смертный человек: когда у нас родятся сыновья, я не дам им имен. А без имени никогда им не перейти порога зрелости.

Вот так девушка-лебедь поселилась с Хори Тумедом в его юрте и стала женщиной его племени. Со временем она полюбила бойкого молодого охотника, и они зажили мирно и счастливо. У них родилось одиннадцать славных сыновей, но мать-лебедь была связана клятвой: ни один из сыновей не получил имени. А по вечерам она все чаще с тоской смотрела на северо-восток, и охотник знал: она вспоминает свою далекую родину, спрятанную за горизонтом.

Годы шли, приходили и уходили.

Однажды на исходе осени, когда листва в лесу танцевала прощальный танец, Хори Тумед занимался разделкой овечки, а его жена шила одеяло из разноцветных лоскутов. Сыновья были на охоте.

— Муж, ты сохранил мое белое платье?

— Ты же знаешь, что да, — ответил Хори Тумед, разрезая тушку.

— Хочу примерить — налезет ли оно на меня сейчас.

Хори Тумед улыбнулся:

— За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я глупее сурка?

— Любимый, если бы я хотела уйти от тебя, то вот дверь.

Женщина-лебедь встала и поцеловала мужа.

— Прошу тебя, дай мне платье.

Сердце Хори Тумеда растаяло.

— Хорошо, только запру дверь.

Он помыл руки, открыл кованый железом сундук и протянул платье жене. Сидя на постели, он смотрел, как она переодевается в волшебный наряд.

Юрта наполнилась шумом сильных крыльев, и птица вылетела через отверстие в крыше, через клапан дымохода, который Хори Тумед забыл закрыть. В отчаянии Хори Тумед запустил в лебедя ковшиком — что под руку попалось, — но только задел рукояткой ногу птицы.

— Жена моя любимая! Прошу тебя, не покидай меня!

— Мне пора, смертный человек! Я буду всегда любить тебя, но сестры зовут, я должна подчиниться!

— Назови хотя бы имена наших сыновей, чтобы они могли стать членами племени!

И, поднимаясь все выше и выше в небо, дева-лебедь прокричала: Карагана, Бодонгуд, Шараид, Цаган, Гушид, Худай, Батнай, Халбин, Хуайцай, Галзут, Ховдуд. Потом описала над юртами три круга, благословляя всех, кто жил в них, и улетела. И рассказывают, благословенно было племя Хори Тумеда — у его одиннадцати сыновей родились сыновья.

Глаза у пьяного закрылись, и он шлепнулся лицом в тарелку с остывшими мясными шариками. Все молчали. Трое молодых парней, сидевших рядом за столиком, слушали как зачарованные. Бэбэ вспомнил новорожденную дочь. Я смотрел на портрет Бодоо, напечатанный в газете, и пытался представить, каким он был, этот человек, которого я знаю только по отражениям в сознании других людей.

Постепенно посетителей в ресторане убавилось. Разговор вернулся к недавним соревнованиям по борьбе. Зрелище двух жующих круглоглазых по-прежнему привлекает внимание. Я смотрю, как Шерри что-то шепчет Каспару, как по его лицу расплывается улыбка, и у меня не остается сомнений: они любят друг друга.

Моя затея потерпела крах. Искать, откуда пошла сказка, — все равно что искать иголку в море. Нужно переселиться в Шерри или Каспара и продолжить поиски собратьев noncorpa в других странах.

Входит бородатый охотник с ружьем. Увидев его, я сразу вспомнил, как нас с братом Бодоо убили, но охотник мирно прислонил ружье к стене и сел рядом с Бэбэ. Он приступает к разборке ружья, все детали протирает маслом.

— Ты ведь Бэбэ, да? Из оленьего племени на берегу озера Цаган-Нур?

— Да, это я.

— У тебя только что дочка родилась?

— Да, прошлой ночью.

— Тебе лучше вернуться домой. Я на рынке повстречал твою сестру. Она искала тебя. Твоя жена плачет, твоя дочь умирает.

Бэбэ проклинает себя за то, что поехал в город. Мне хочется попросить у него прощения. Я уж совсем собрался переселиться в охотника, а через него в Каспара или Шерри, но остаюсь из-за чувства вины. Может, понадобится моя помощь, чтобы вылечить малышку. Если мы застанем ее в живых.

Я часто вспоминаю эту минуту. Если бы я переселился в Каспара или Шерри, все сложилось бы совсем иначе. Но я вместе с Бэбэ поспешил на рыночную площадь.

Словно замерзнув от холода, время тащилось еле-еле. Мы добрались до деревни Бэбэ. В сумерках дыхание яков висело белыми клочьями. По-моему, ветер выл в точности как волк, но любой олений человек понимал, в чем отличие.

В юрте Бэбэ метались темные фигуры, блики света, пар и тревога. На серебряном блюде жгли горькое масло. Это бабушка готовилась исполнить ритуал. Жена Бэбэ с белым лицом лежала на кровати и баюкала девочку. Обе, не мигая, смотрели широко открытыми глазами. Жена повернулась к Бэбэ:

— Наша девочка не подает голоса.

— Душа покинула твою дочь, — тихо говорит бабушка, — Она родилась с непривязанной душой. Если я не смогу вернуть душу, девочка умрет до полуночи.

— В Дзолоне больница. Нужно ехать туда. Там доктор, он учился в Восточной Германии в прежние времена…

— Не будь дураком, Бэбэ! Повидала я докторов. Дикари, что они понимают? У ребенка душа непривязанная. Это дело серьезное, медициной тут не поможешь. Нужно колдовство.

Бэбэ смотрит на свою дочь, которая не подает признаков жизни. Его охватывает отчаяние.

— Что ты собираешься делать?

— Исполнить ритуал. Держи блюдо. Мне нужна твоя кровь.

Бабушка берет изогнутый охотничий нож. Бэбэ не боится ни ножей, ни крови. Когда бабушка омывает ему руку, я переселяюсь в нее с намерением дальше переселиться в девочку, чтобы изучить проблему изнутри.

В тот же миг я забываю про всякое «дальше».

Никогда, ни в одном человеческом теле я не встречал ничего подобного: память старой женщины хранила чужие воспоминания, как ущелье — горную реку. Я вступаю в ее русло и попадаю в свое собственное прошлое.

«О судьбе мира, — говорит монах в желтой шапочке, — думают трое». Я мальчик, мне восемь лет. И у меня есть собственное тело! Мы сидим в тесной камере, похожей на шкаф. Свет проникает через зарешеченное окошко размером с ладошку. Даже я не могу распрямиться в полный рост, хотя рост у меня меньше четырех футов. Я здесь уже неделю, последние два дня ничего не ел. К зловонию испражнений я привык. Человек из соседней камеры потерял рассудок, он раздирает себе горло и воет. Через решетку видна только решетка соседней камеры-гроба.

1937 год. Социальные преобразования товарища Чойбалсана, точный слепок с политики Иосифа Сталина из далекой Москвы, идут полным ходом. В Улан-Баторе каждую неделю проводятся показательные процессы. Казнены тысячи пособников Японии, которая готовится напасть на нас из Маньчжурии. Дамоклов меч висит над каждым. Министру транспорта вынесен смертный приговор за саботаж и организацию аварий на дорогах. Уничтожение монастырей осуществляется планомерно и неуклонно. Сначала их обложили непосильными налогами, затем объявили «перековку». Моего учителя и меня обвиняют в том, что мы — проводники идей феодализма. Обвинение нам вчера сообщил охранник, который принес миску с водой. Мне кажется, что вчера, но я могу ошибаться. На соседних камерах-гробах открывают крышки и вытаскивают из них беспомощных обитателей.