Мистификация - Клиффорд Ирвинг

КЛИФФОРД: Ты тогда был женат на Джин Питерс. То есть вы с Джин хотели вместе поехать на Кубу?

ХОВАРД: Я не знаю, что случилось бы. Тогда... отношения между нами уже стали не очень хорошими. Думаю, если бы у меня... ну, не забудь, это всего лишь фантазия, как выяснилось, я расскажу тебе все очень коротко. Я был на Кубе всего два дня, но если бы остался, а такая возможность была, то послал бы свою так называемую индустриальную империю куда подальше. Или, может... в общем, я приехал, пришел в его дом и страшно разочаровался. Так печально, это окончательно меня подкосило. Все изменилось. Эрнест состарился. Я не имею в виду физически, с виду, – он тогда носил длинную белую бороду. Из него ушли жизненные силы и... ну, мне бы не хотелось говорить плохо о Хемингуэе, но из него ушла интеллектуальная честность. Он стал капризным, своенравным, и в первый день, когда я к нему приехал, добрая часть разговора была посвящена сигарам, так как Кастро только совершил свою революцию, а Эрнест... не помню, курил ли он сигары сам, но вот своим американским друзьям раздавал их направо и налево... и единственное, о чем он беспокоился, – что Фидель национализирует сигарную промышленность и у них уже не будет того качества. А потом сказал мне: "Ховард, почему бы тебе не купить остров и не заняться табачным бизнесом?" И начал со всех сторон обсасывать эту тему. Я хотел поговорить с Эрнестом, ну, ты понимаешь, о моей жизни, моей душе, возможной перемене всего, а он продолжал говорить об этих сигарах. "Сигары уже не будут прежними, если их не будут сворачивать кубинские девушки на своих горячих бедрах. Ты можешь заключить хорошую сделку с Кастро. Купить весь остров миллионов за сто, а что для человека в твоем положении значит такая сумма, а, Ховард?" А я-то приехал не бедра кубинских женщин и качество сигар обсуждать. Так что я провел там, как уже говорил, всего два дня. На второй день ситуация осталась такой же паршивой. Я так и не смог поговорить с Эрнестом наедине. Он поздно просыпался, вокруг него вилась куча посетителей... мы перекусили в каком-то кафе, а там была целая куча кубинских офицеров, политиков всех мастей. Слава богу, он хоть представил меня как Джорджа Гардена. Все еще уважал мое стремление к уединению. Но Хемингуэй и эти люди, офицеры, политиканы, весь день ожесточенно проспорили, говоря только по-испански. Время от времени Эрнест останавливался и бросал две или три фразы мне, вроде как переводил, – не помню ни единого слова. Я ужасно заскучал. И, да, вот она. Политика. Все, что мне запомнилось. А когда наступил вечер и все ушли, Хемингуэй уже надрался, как свинья. Лежал с ногами на столе. Мне было так стыдно за него. Человек получил Нобелевскую премию, великий писатель, а я вместо этого увидел ну не то чтобы постыдное, но грустное, жалкое зрелище. Видеть человека его мощи, его благородства духа в таком унизительном положении. Причем по собственной воле. Я не хотел быть этому свидетелем. И уехал.

КЛИФФОРД: То есть и в этот раз ты не остался в его поместье?

ХОВАРД: Нет, остановился в отеле. В одном из этих огромных гаванских отелей. Абсолютно пустое здание, в моем распоряжении оказался целый этаж, хотя я его не снимал. Кстати говоря, в это время там как раз проходил парад, и я видел Кастро, собственной персоной маршировавшего по улице. Смотрел из окна.

КЛИФФОРД: Но ты снова вернулся повидаться с Эрнестом.

ХОВАРД: Да, еще один раз. В тот день все оказалось совсем скверно, может, я пробыл на Кубе не два, а три дня. Он хотел знать подробности того, что я делал за прошедшие годы, так сказать, изнутри, а я не думал, что детали махинаций с "Хьюз эйркрафт" и проблем с "Транс уорлд эйрлайнз" действительно могут его заинтересовать. Я кратко ознакомил его с ситуацией, но все, что смог сделать Хемингуэй, – это критиковать. Постоянно давить на то, что я трачу жизнь на всякие сомнительные предприятия и людей, с которыми общаюсь. Но я-то это уже знал, мне все это уже говорили. Я потому и прилетел в Гавану к нему. Ощущал себя, как хромой у доктора, к которому пришел лечиться, а тот только талдычит: "Ты – хромой, ты – хромой". Мне это и так известно. Я искал исцеления. А Эрнест ничего мне не предлагал. Он все ходил вокруг да около, кричал, что я слишком много общаюсь с ненужными людьми, а я ему говорю: "Мне все это известно, я хочу покончить с этим. Что делать? Куда пойти? Как порвать со своей прошлой жизнью?" Ну, может, не в таких детских терминах, но очень ясно попросил о помощи. А вместо нее Хемингуэй принялся нападать на меня. Когда на меня давят, я просто исчезаю. Обычно физически, но иногда умственно и эмоционально. Так что я забрался в свою раковину, и чем дальше, тем больше Эрнест пытался залезть ко мне в душу, пробить отверстие в моей защите. В нем все еще было много от того старого шарма, Хемингуэй был не так неприятен, чтобы просто взять и уйти, покинуть его дом, – каждый раз, когда он чувствовал, что мне действительно не по себе, то хлопал меня по плечу и говорил: "О боже, как я рад видеть тебя, Ховард", или "Джордж". Звал меня и так и так. Люди там, наверное, думали, что мое имя – Джордж Ховард.

КЛИФФОРД: За все эти годы он так никому ничего не рассказал.

ХОВАРД: Не то чтобы я не знал об этом. Он сдержал обещание. Я уверен в этом. Думаю, его просто забавляло то, что он единственный знает обо мне.

КЛИФФОРД: А рыбалка?

ХОВАРД: Никакой рыбалки. Эрнест был не в том состоянии. Очень переживал, не заберет ли правительство его поместье. Даже не хотел выходить из дома. К тому же беспокоился о своем здоровье. Помню, приходил доктор, измерял Хемингуэю кровяное давление прямо за столом. Но что-то от старого Эрнеста еще осталось в этом человеке. Мы вместе поехали в Гавану. Машина сломалась на полдороге. Эрнест проклинал все и вся, начал бормотать, уже заготовил речь о проклятой технике и решил выйти на улицу открыть капот. Но я по звуку заглохнувшего мотора мог сказать, что просто кончился бензин, сообщил ему об этом, действительно, так и оказалось. Вот тогда-то из-за всех этих старческих капризов и выглянул настоящий Эрнест. Рядом была припаркована машина, на расстоянии дома или нескольких домов. В общем, Хемингуэй взял длинный резиновый шланг из кузова. "Очень важная вещь, Ховард, – как сейчас помню этот момент. – Никогда не путешествуй без нее". Счетчик топлива в его машине был сломан. Так что Эрнест перелил галлон или около того из другой машины, высосал ртом, ну, ты знаешь, как это делается. Я серьезно занервничал. В смысле, если обладатель увидел бы нас, то бог знает, вполне мог выстрелить. Возможно, это была военная машина. Тем не менее мы добрались до города вполне нормально и там заехали на бензозаправку.

КЛИФФОРД: Сколько, ты говоришь, длилось это путешествие – три дня?

ХОВАРД: Очень плохой визит. Ошибка. Он придал хорошим воспоминаниям об Эрнесте осадок этого неудачного путешествия. Я до сих пор ужасно сожалею, что не знал его молодым, что мы не дружили тогда. Если бы я видел его в те годы, скажем с сорок шестого по шестидесятый год, это бы полностью изменило всю мою жизнь. Но вмешались обстоятельства, а путь, которым стоит следовать, виден не всегда; мы потеряли контакт. Я упустил время, так и не увидел его снова. Был очень, очень огорчен, когда услышал о смерти Хемингуэя. Не то чтобы я возражал против самоубийства. Я считаю, что каждый человек вправе положить конец своей жизни, когда она становится невыносимой. Но когда этому предшествует болезнь, периоды безумия, падение прекрасного, гениального человека, превращение его в увечную скорлупку... Это действительно вышибает мозги.

Однажды июльским утром около одиннадцати тридцати Дик произнес:

– Хорошо, Ховард, а теперь скажи мне...

И тут в дверь постучали. Такое уже случалось четыре или пять раз, и всегда наша реакция была одинаковой: миг каменного молчания, а потом взрыв активности.

– Дерьмо! – возопил мой друг и выпрыгнул из кресла.

– Минуту! – крикнул я. – Un momento, por favor. – Затем отключил микрофоны, набросил покрывало на магнитофон, открыл верхний ящик картотечного шкафа, засунул туда рукопись Дитриха и завалил ее страницами с записями наших бесед.

Дик метался по комнате, переворачивая голубые папки так, чтобы не были видны названия на корешках, закрывая книги, открытые на страницах с обличительно подчеркнутым текстом, и пытаясь убрать все улики, способные вывести нас на чистую воду.

– Хорошо, – сказал он, разгибаясь, покраснев от натуги. – Все чисто.

Я на цыпочках, босыми ногами по красным половицам, подошел к двери, открыл ее – и увидел Нину. Она была в выцветших светло-голубых брюках, мужской рубашке, завязанной узлом на поясе, и белых парусиновых туфлях.

– Привет, дорогой, – сказала баронесса, лучезарно мне улыбаясь. Нина выглядела слегка бледной из-за длинных пасмурных месяцев в Лондоне, но как всегда прекрасной и желанной.

Я приложил палец к губам и мотнул головой в сторону Дика, складывающего какие-то книги обратно на полку. Она знала, что я работаю вместе с ним над нашей мистификацией; но он не знал о ее осведомленности.