Мистификация - Клиффорд Ирвинг

КЛИФФОРД: А еще кто-нибудь на борту был? Женщины, например.

ХОВАРД: Только пара кубинцев-помощников, вот и все. Один стоял за штурвалом, другой подносил напитки. Но Эрнест тогда уже знал, что я не пью, специально для меня припас на леднике бутылку молока, и каждый раз, наливая себе... не помню, что конкретно он пил, то ли текилу, то ли дайкири, точно не скажу, но у него было несколько термосов спиртного, и каждый раз, когда Хемингуэй решал выпить, то кричал бармену: "Принеси молока сеньору Жардену!" А потом разражался бурным смехом. Его страшно веселило, что я пью молоко. Просто неимоверно. Но вот рыбалка не задалась. Эрнест сказал, что это из-за танкеров, торпедированных немецкими подлодками во время войны... дрянь, вылившаяся из них, убила почти всю крупную рыбу, на которую стоило обращать внимание. Он стонал, ругался, а потом стало жарко, и Хемингуэй заявил, что у него от плавок все чешется, и снял их. А потом сказал мне: "Давай, Джордж, ты наверняка уже помираешь от жары. Потницу заработаешь. Снимай одежду". Я вспомнил все, что слышал о сексуальных привычках великого писателя, его половой жизни, решил, что я в безопасности, и стянул с себя нижнее белье. Всегда стесняюсь наготы, что с мужчинами, что с женщинами, не важно. Вроде бы и какой-то большой причины нет. Не знаю почему, но когда я играл в гольф, в раздевалке все мужчины шли в душ вместе, а я ждал, пока они закончат, и только потом мылся. Забирался в самый угол раздевалки, только там менял одежду. Не знаю, почему я такой стеснительный. Причина в детстве, думаю, я рос высоким, неуклюжим, но настоящую причину подобного поведения определить не могу. Короче говоря, через какое-то время Эрнест решил пойти искупаться. Мы вместе нырнули. Для меня это был совершенно экстраординарный опыт, потому что... мне трудно это тебе объяснить. Вот мы, взрослые люди. Мне тогда уже сорок восемь лет исполнилось, а Эрнест и того старше, мы были в воде, а Хемингуэй стал играть, уходил под воду, подныривал под меня, щекотал под коленками. Он хотел поиграть в рыб. Один должен был быть акулой, другой – марлином, или рыбой-меч, и мы устраивали бой. Вопили, кричали, угрожали друг другу – "берегись, я иду". Плескались, как дети. Все было просто замечательно. Стоял удушливо-жаркий день, а мы, два взрослых, уже пожилых человека, купались в Мексиканском заливе. Этот случай позволил мне по-другому взглянуть на Эрнеста. Я увидел в нем то общее, что есть у всех гениев и великих людей. Это способность к игре, желание оставаться в каком-то отношении детьми до самой старости. К сожалению, у меня этой особенности нет и никогда не было. Вот эта простота, естественность, которая есть у тех, кто не стыдится себя, того, что прячется у них в глубине души. Полное отсутствие самомнения. И это был прекрасный день, замечательный день. С Эрнестом мне было гораздо лучше, чем со всеми, кого я знал всю свою жизнь... Мы просто принимали друг друга такими, какие мы есть, и... Я был поражен. И собой в том числе. Пойми, тогда я многого не осознавал. Большинство этих мыслей пришло ко мне потом, ведь обычно так странно я себя не вел. А теперь был счастлив. И тут, прямо на лодке, совершил большую ошибку. Подумал, что между нами теперь установились такие прекрасные отношения, ну, стыдился того, что обманываю Эрнеста, выдавая себя за Джорджа Гардена. Мне показалось это постыдным, и я сказал ему: "Ты знаешь, я не должен был... Мне нужно тебе кое-что сказать. Мое имя не Джордж Гарден". Он засмеялся, глотнул спиртного и спросил: "Какого черта, ты кто?" Я ответил: "Бизнесмен. Меня зовут Ховард Хьюз". На секунду мне показалось, что он... но он просто посмотрел на меня с минуту, допил остатки и воскликнул: "Черт побери! Сукин сын! Я должен был знать, догадываться. Вот почему ты так хорошо летаешь. Я должен был понять". И я расслабился, подумал, что все будет хорошо.

КЛИФФОРД: Он сразу тебе поверил?

ХОВАРД: Да, он поверил мне тут же, хотя случалось всякое. В моей жизни многие люди не хотели верить, что я – Ховард Хьюз. В том числе и тогда, когда я попадал в беду. Как-то пришлось даже провести ночь в тюрьме Шривпорта – напомни потом, чтобы я рассказал об этом, – потому что мне не поверили. А однажды выгнали из мотеля по той же самой причине. Но Эрнест поверил сразу. А если у него и были какие-то сомнения, то я развеял их, напомнив, что встречал его пару раз в Голливуде как Ховард Хьюз еще в тридцатых годах, напомнил обстоятельства встреч, время, место, и это все решило. Хемингуэй не сомневался. Для него все сразу встало на свои места. Но я совершил ошибку. Не надо было этого говорить. Неуловимо, но его отношение ко мне поменялось, сразу. Во-первых, Эрнест решительно настроился узнать все обо мне именно как о Ховарде Хьюзе. Он задал мне кучу вопросов, вот тогда у нас были долгие разговоры о полетах, что я испытывал, через что прошел, и здесь все было в порядке. Но потом он начал задавать мне те же самые вопросы, которые мне так надоели, которые постоянно, годами задаются репортерами. В то время, стоило мне их услышать, я сразу же замыкался в себе, становился грубым. Вот и тогда случилось то же самое. Мы поплыли обратно к дому, и я попросил Эрнеста: "Пожалуйста, прошу тебя, не рассказывай никому, кто я такой, иначе это все разрушит. Люди сразу начинают относиться ко мне совершенно иначе, и это ужасно". Он все понял. Даже заметил, что сам хотел бы иногда оставаться неизвестным, но его лицо слишком хорошо всем знакомо, белая борода, ну и все в этом духе. Сейчас я не особо верю тем словам, но именно так он мне ответил тогда. Все же отношение Хемингуэя поменялось... очень трудно объяснить. Его всегда очаровывали богатые люди, он сказал мне об этом, а потом начал говорить о деньгах. Ну, это, разумеется, не тот предмет, которого я стесняюсь, но я не хотел говорить о них с этим человеком, не хотел, чтобы Эрнест приставал ко мне с расспросами о деньгах: сколько их у меня, как я их заработал, ну и всю чепуху в таком духе. И чем больше я говорил... наверное, я говорил о миллионе долларов так, как большинство людей говорят о сотне... И Хемингуэй стал относиться ко мне чуть ли не почтительно. Был просто в благоговейном ужасе от всего этого. Но самым худшим моментом было то, что, когда я ушел, он сам осознал, почувствовал эту несвойственную ему почтительность. Ведь Эрнест был восприимчивым человеком, отдавал отчет своим чувствам как никто. И как только его осенило, что он благоговел... я даже что-то такое сказал ему, не хотел оскорбить, ни в коей мере, но сказал: "Слушай, не надо так ко мне относиться, у меня предостаточно всяких лизоблюдов", – а Хемингуэй почувствовал себя пристыженным. И он стал... отдалился... повернулся ко мне спиной. Нет, это не совсем так, он не повернулся ко мне спиной, но стал угрюмым, трудным в общении... Правда, когда я уходил, был очень приятный момент. Эрнест обнял меня и сказал: "Ховард, мне наплевать, Ховард ты или Джордж. Я просто рад, что знаком с тобой, и хочу, чтобы ты приехал ко мне снова. С нетерпением жду момента, когда опять увижу твою тощую задницу" Так что, когда я уходил, все пришло в норму.

КЛИФФОРД: Ты вернулся? Увиделся с ним снова?

ХОВАРД: Я выждал порядочно. На самом деле, даже слишком порядочно, потому что, в общем-то, у нас сложились хорошие дружеские отношения, и если бы все продолжалось в том же духе, то, возможно, все сложилось бы к лучшему. Эрнест мог быть именно тем другом, в котором я нуждался. Совершенно непохожим на меня, но не думаю, чтобы это стало для нас каким-то... препятствием.

КЛИФФОРД: А почему ты не вернулся?

ХОВАРД: В те годы я был ужасно занят, постоянно какие-то дела... я тонул. Говорил уже, тонул в деталях, сделках, меня засасывала эта трясина исков, контрисков, финансирований – вся эта ужасная история с "Транс уорлд эйрлайнз".

КЛИФФОРД: Вы переписывались?

ХОВАРД: Нет. Он не писал, и я не писал. Но мы снова повстречались где-то спустя пять лет.

КЛИФФОРД: Минуточку. Пять лет спустя. То есть во время революции? Кубинской революции?

ХОВАРД: Нет. Революция к тому времени уже почти завершилась. Может, через шесть лет. Где-то в пятьдесят девятом году. И в этот раз, понимаешь, я намеренно полетел повидать его. Других дел во Флориде у меня не было. Я прямо поехал на Кубу повидать Эрнеста, потому что... такое время в моей жизни, когда я был сыт по горло... ну, я был сыт по горло всем, но об Эрнесте у меня не осталось ничего, кроме хороших воспоминаний о часах, проведенных вместе. Тогда я горько пожалел, что мы мало общались. Такое совершенно спонтанное решение. Я прочитал в газетах, что Хемингуэй вернулся на Кубу, – и сразу все понял. И захотел уехать. Я ведь не на пару дней собирался. Ничего подобного. Я полетел – и на том этапе своей жизни, как и несколько раз позже, хотел сжечь за собой мосты. Как я уже говорил, мы, по моему мнению, действительно были товарищами, а могли стать близкими друзьями, а я умирал от одиночества, мне был нужен хороший верный друг. Настоящий человек. Так что я поехал к нему на Кубу, хотел там остаться. Возможно, на всю жизнь. В голове я себе пределов не ставил. Ни минимума, ни максимума.