Главные роли - Мария Метлицкая

К этой своей новой жизни он привык быстро. И все это стало таким необходимым и естественным для него, как, впрочем, таким же естественным и необходимым было и все то, что шло параллельной жизнью, – дом, семья, ребенок. Две параллельные, непересекающиеся рельсы жизни, посреди которых был он. Конечно, совесть мучила. Но он успокаивал себя. Все всем довольны. Жена в покое и неведении. У дочери есть отец. А у них с его возлюбленной есть любовь. Ну что поделаешь, если у него сложилось так! Страшно подумать, если бы он решился что-то изменить. Сколько страданий и боли! Ситуацию не провоцировал никто: его возлюбленная не предъявила ни одной претензии, жена ни о чем не догадывалась. Ах, если бы одна из его женщин оказалась решительнее и требовательнее, а другая проницательнее и подозрительнее! Быть может, что-то бы и изменилось. В общем, решительных поступков от него никто не требовал. И это вполне устраивало его. Да и годы брали свое – где взять ту отчаянную смелость и твердость? А сила привычки? Вот это точно было сильнее всего. Своя кровать, свой стул, своя чашка. Абсолютное взаимопонимание с женой – никаких конфликтов, все годами отлажено и работает как часы. Дом есть дом. Тихая гавань. К тому же сложный ребенок. Жена – друг, советчик, все всю жизнь пополам. Любимая тоже была и верным другом, и лучшей, нежнейшей любовницей. Легко выбирать между хорошим и плохим. А между хорошим и хорошим? От добра добра, как говорится, не ищут. Да что говорить, у кого-то складывается по-иному, а у него сложилось именно так. Да и поздно уже мучиться и разбираться.

Она сразу открыла ему дверь и отступила в коридор.

– Голодный? – спросила она.

Он покачал головой.

– Чаю?

Он кивнул. Она ушла на кухню, а он вошел в комнату и сел на диван. Эта квартира была знакома ему до мельчайших подробностей, до нитки – каждый книжный корешок, каждое пятнышко на стенке, каждая щербинка на мебели. Он откинул голову и закрыл глаза. Она принесла на подносе чай, лимон и варенье. Все как он любил.

– Что-то случилось?

– Леля в больнице, – сказал он. Слово «жена» он старался не произносить.

– Что-то серьезное? – нахмурилась она.

– Вроде нет, хотя не знаю, странно все как-то.

Она закурила.

– Помочь могу?

– Нет, справляюсь, – ответил он.

Они молча выпили чаю. Он спросил:

– Я посплю?

Не раздеваясь, он лег на диван, и она укрыла его пледом. Засыпая, он слышал, как тихо звякнули чашки на кухне.

Потом она кормила его ужином – жаренная кругляшами картошка, помидор, ветчина – все как он любил.

– Останешься? – тихо спросила она.

– Поеду, – покачал головой он. – Нехорошо как-то, да и Вера дома. Тоже мне, ребенок, прости Господи, – смущаясь, добавил он.

Она кивнула и протянула ему плащ.

Утром он поехал в больницу. Жена лежала в палате – бледная и измученная. Он присел на край кровати и взял ее за руку.

– Какие новости? – спросила жена. – Как Вера?

– Все слава Богу. Вера вчера пожарила картошку, – врал он.

Жена недоверчиво усмехнулась. Он замолчал.

– Слушай и, пожалуйста, не перебивай, – сказала жена тихо и твердо. И добавила: – Мне и так трудно. В общем, у меня завтра операция.

– Что-то серьезное? Не скрывай, ради Бога, – взмолился он.

– Подожди, – остановила его жена. – Пока ничего не ясно. Но есть подозрения, конечно, не самые хорошие, но все-таки все будет ясно только после. Окончательно ясно. Конечно, все мы будем надеяться на лучшее, но от нас, увы, уже ничего не зависит. Все решается там. – Она подняла глаза к потолку и слабо улыбнулась. – Но я сейчас не об этом. Здесь уже нечего обсуждать. Остается только надеяться.

– Господи, как ты могла, как ты все скрывала, ну как же так можно, – растерянно бормотал он.

– И что, кому бы было легче? Ну, начал бы ты нервничать раньше. Но я не об этом. Молчи и слушай, пожалуйста, – попросила жена. – Вот что я решила. И моя единственная просьба принять все к сведению и учесть. – Она подняла указательный палец и улыбнулась. Потом она глубоко вздохнула и, помолчав пару минут, продолжила: – В общем, вот что. Если будет что-то плохое, ну, ты понимаешь, о чем я. Ты сделай, пожалуйста, следующее. Пересели Веру в однокомнатную на «Динамо». А сам останься в нашей квартире. Так будет удобно всем. Мне так кажется. И я думаю, что я права. Вере давно пора отделиться, может, у нее еще что-то сложится. Надежд мало, а вдруг? В общем, идею мою ты понял. Сделай, прошу тебя, так. И тогда я буду вполне спокойна. – Сказав это, она приподнялась на подушке и улыбнулась: – Согласен? Отвечай! – требовательно-шутя сказала она.

Оглушенный всем сразу, он молчал, опустив голову. Молчала и жена. Потом он проговорил еле слышно, одними губами:

– Ты все знала?

– Ага, – беспечно сказала жена.

– И давно?

– Давно, недавно, да какая разница.

– Прости меня, – не поднимая головы, прошептал он.

– Уже простила, – легко ответила жена. – Ну, ты иди. Я устала, хочу поспать. Господи, все время хочу спать. Таблетки, что ли, успокоительные? Ну иди. Бледный ты какой-то. Ты вообще ешь?

Он молчал.

– Иди! – строго повторила жена.

Он кивнул и вышел из палаты. Поднять глаз на нее он не посмел. Смалодушничал, опять смалодушничал, мелькнуло у него в голове. Значит, она все знала и страдала. Значит, страдали все. Он думал, что самого жестокого он избежал. А надо было что-то делать. Тогда хотя бы одна из этих женщин была бы счастливой. Если бы не его малодушие. Если бы он был способен на поступок. Тогда бы разом все отболело и со временем успокоилось. А он мучил всю жизнь их обеих. Про себя говорить нечего. Сейчас он не в счет. Он преступник, жалкий негодяй. И заболела она из-за него. Прощения ему нет. Он вышел во двор больницы. Земля была усыпана желтыми и красными кленовыми листьями. Пестрый ковер. Он сел на скамейку и закурил. Идти он просто не мог – ватные ноги не слушались его. Трус и приспособленец. Разве он заслужил любовь таких женщин? Он сидел и плакал и курил одну за другой. Потом пошел мелкий холодный дождь вперемешку с острой, колючей крупой. Он поднялся и медленно пошел к метро. Вечером позвонила возлюбленная.

– Ну как там? – тревожно спросила она.

– Никак, – ответил он и положил трубку.

Ночью как заклинание он твердил только одно:

– Господи, я прошу тебя. За что ее? Меня, накажи меня. Это я заслужил наказание. Пожалей ее. Я все сделаю, только бы она жила. Никогда, Господи! Слышишь, никогда! Я клянусь тебе, она больше не будет страдать. Я все решил. Пусть поздно, но я все-таки решил. Накажи меня, Господи! Только оставь ее на этой земле. Никогда больше, никогда! Честное слово!

В восемь утра он уже был в больнице. Больше всего на свете он боялся посмотреть ей в глаза. Ее провезли мимо него на каталке. Она слабо улыбнулась и махнула ему рукой. Он прислонился к холодной стене и заплакал. Операция шла три часа. Потом к нему вышел врач. Врач был полный, молодой, с румяным, гладко выбритым лицом. От него пахло не операционной, а хорошим французским одеколоном. Коротко, как сводку, он произнес:

– Все оказалось лучше, чем мы ожидали. Метастазов никаких. Думаю, что все будет вполне нормально.

Врач развернулся и пошел по коридору. Мимо него сестрички провезли каталку, на которой лежала его жена. Она спала, и в ее руке была капельница.

Он вышел из больницы и пошел в сторону метро. На какие-то минуты серые, низкие облака разошлись и показалось неяркое осеннее солнце. Он улыбнулся и зашагал быстрее. Вышел он на станции «Динамо». И пошел привычной, известной ему дорогой – дворами, так быстрее.

Легко поднялся на третий этаж и позвонил в знакомую, обитую серой клеенкой дверь. Она открыла ему тотчас же – как будто давно стояла за дверью и ждала его. А может, так оно и было. И он в который раз этому удивился.

Жить, чтобы жить

Катя прибилась к нашей семье в далеких шестидесятых, когда наша бабушка была еще вполне в силе, родители были молоды и здоровы и снималась большая, старая и уютная дача в Ильинском. На даче, конечно же, настояла бабушка. Допустить, чтобы все пыльное московское лето девочки провели в городе, она не могла. Все бытовые невзгоды она сносила, впрочем, как и все остальное, мужественно. Ради одного святого дела – девочки должны быть на свежем воздухе. В те годы, правда, с большим трудом, но все же можно было найти молочницу – коров тогда еще держали и в ближнем Подмосковье. Все лето мы с сестрой пили теплое парное (брр-р!) молоко и ели свежие, только из-под курицы яйца. Бабушка четко следовала своей программе: главное – здоровье детей, восстановить его всеми силами, невзирая на равнодушие молодых и бестолковых родителей и возражения самих собственно детей. В детстве мы с сестрой были еще очень дружны – да что за разница в один год! Это потом у нас появились разные интересы и разные взгляды на жизнь. А в те годы у нас еще были общие куклы, маленькие алюминиевые мисочки и кастрюльки, в которых мы с упоением варили щи из подорожника и компот из рябины. Среди кукол у нас тоже были свои фаворитки. Я, например, больше любила кудрявую и розовую «немку», блондинку Зосю, а сестра выбрала брюнетку Элеонору, умеющую пищать невнятное «мама», если ее сильно опрокинуть назад. На даче, конечно, был абсолютный рай – целыми днями мы играли в старом, почти заброшенном саду, и бабушка нас звала только на обед, после которого следовал обеденный отдых – с книжкой обязательно, потом – компот с печеньем – и мы опять на свободе. Теперь уже до самого ужина.