Главные роли - Мария Метлицкая

– Вера, поешь, попей чаю!

Она могла и не ответить. По молодости ее еще пытались с кем-то посватать или просто познакомить, но все старания знакомых оказывались нежизнеспособными. А с годами рекламировать такой «подарок» было и вовсе нелепо. С одиночеством дочери они со временем смирились, все прекрасно понимая, ни на что не рассчитывая, но боль оставалась болью.

Он молча доел яичницу и тщательно хлебной коркой собрал масло со сковородки.

– Что ты делаешь, ведь самый вред, – возмутилась жена.

– Нам уже все вред, – вздохнул он. – Одним вредом меньше, одним больше. – Он откинулся на стул, забросил ногу на ногу и закурил.

Жена собрала со стола посуду и встала к мойке к нему спиной.

Через плечо небрежно бросила:

– Да, кстати, не волнуйся, завтра я ложусь в больницу.

У него екнуло сердце.

– Что случилось? – испуганно спросил он.

– Да ерунда, просто обследование. В нашем возрасте надо делать обследование, – легко рассмеялась жена.

Он резко встал со стула.

– Не говори ерунды, – кипятился он, – просто так ты бы в больницу не пошла. Скажи мне правду, что-то серьезное?

– Говорю тебе, пустяки. Ну, желудок болит, поджелудочная барахлит – обычное дело. Витаминчики поколют, рентген сделают.

– А в поликлинике нельзя? – удивился он.

– Да это все сложнее, а так – все сразу и в одном месте. Удобно. Полежу недельку-другую, – деловито и спокойно продолжала она.

– Недельку-другую? – Он снова закурил и начал ходить по кухне. – Скажи правду! – настаивал он.

Жена вытерла руки и устало опустилась на табуретку.

– Я уже все сказала. Вещи я собрала. Проводишь меня?

Наутро он отвез ее в больницу. Немного успокоился – обычная районная больница, терапевтическое отделение, никаких хирургий, онкологий нет, слава Богу. Он приехал домой. Смотрел телевизор, полистал газеты, открыл холодильник – там все в кастрюльках и баночках на неделю точно. Она все предусмотрела. Без нее и ее вечных хлопот и звуков квартира казалась нежилой: ни тебе шума воды, звяканья посуды, урчания пылесоса – всего того, что обычно раздражало и мешало ему. Он лег на диван и уснул. Вечером пришла с работы дочь. Как всегда, все молчком. Открыла холодильник, греть ничего не стала, взяла холодную котлету, запила молоком.

– Поешь нормально, – сказал он.

– Я и так нормально, – бросила дочь.

– Не спросишь, как мать? – спросил он, внимательно глядя на нее.

– А что, уже что-то ясно? – холодно осведомилась она и вышла из кухни.

Дрянь неодушевленная – хотелось крикнуть ей вслед. Сдержался. К этому его планомерно и длительно приучала жена. Дочь – священная корова. Критике не подлежит. Несчастное существо. Ее можно только жалеть. Сами сделали урода, в сердцах подумал он. Какое-то время он сидел перед телевизором, щелкая пультом. Немного задержался на политическом ток-шоу, вслух повозмущался откровенному вранью и цинизму присутствующих, полистал журнал, выпил снотворное и погасил свет.

Спал он тревожно и рвано, ночью вставал курить, пил воду на кухне – ну, в общем, все как всегда.

Утром проснулся и удивился тишине. Сегодня он не позволил себе долго валяться, быстро встал, побрился и пошел на кухню. Там он застал следы разгрома после завтрака дочери – на столе вперемешку с хлебными крошками валялись обрезки сыра и колбасы.

– Наказание Господне, – ворчал он, убирая со стола.

Потом он достал из холодильника кастрюлю с бульоном, погрел его, перелил в термос, завернул в фольгу котлеты и вымыл ветку винограда и яблоки. Дорога в больницу казалась невыносимо долгой. В палате жены не было – на обследовании, сказала соседка по палате. Он вышел в коридор и сел на стул. Когда появилась жена, она всплеснула руками и начала его ругать:

– Ну что ты шастаешь с утра пораньше, заняться тебе нечем!

Он протянул ей пакет с едой. Она опять заверещала – ничего не надо, здесь всего хватает, может, похудею, дома не получается. Они сидели на диване в коридоре, и он внимательно разглядывал ее. Нет, никаких изменений, слава Богу, не похудела, не постарела. Свежа и прибрана, как всегда, даже губы подкрашены.

– Как Вера? – спросила жена.

– Все нормально. – Он деланно оживился. – Вчера ужинали вместе, болтали, она очень тревожится за тебя, – вдохновенно врал он. – А утром сделала мне омлет, представляешь?

Жена улыбнулась и недоверчиво качнула головой.

– Ну хорошо, иди! Я пойду посплю. Завтра много процедур. И не волнуйся, живи своей жизнью. Вечером позвоню.

Они поцеловались, и он ушел.

Домой он не поехал, а отправился по старому, такому знакомому и проторенному маршруту. Знакомому ему без малого последние двадцать лет. У метро «Динамо» он купил крупных розовых георгинов. Это были ее любимые цветы. Ему они не нравились – казались слишком вычурными и какими-то неживыми, что ли. Он вообще не понимал цветов без запаха. Почему-то вспомнилось, что жена любила сирень. Он позвонил в дверь, и она открыла ему – сразу же. Он всегда удивлялся этому.

– Ты что, под дверью стоишь?

– Стою, – серьезно отвечала она. А потом добавляла: – Просто я тебя чую.

Это была чистая правда. Она его чуяла. Роман их начался давно, двадцать лет назад, когда она, еще совсем молодая, двадцатисемилетняя аспирантка, пришла к ним в институт. Все оживились – новое лицо. К тому же вполне хорошенькое. Она была маленького роста, кудрявая и темноглазая, с узкой фигурой подростка – типичная травести. Тот самый тип женщин, которых всегда хочется оберегать и защищать. Желающих оберегать и защищать было множество – тогда еще из их института не начали уезжать молодые и перспективные умы. Жили шумно и весело, с шашлыками в Подмосковье на выходные, с капустниками и днями рождения. Жизнь била ключом. Почему она, молодая, хорошенькая и толковая, выбрала его – скупого на комплименты, сдержанного и немногословного, к тому же женатого «сухаря», – для него осталось загадкой и даже тайной. Целый год они боялись поднять друг на друга глаза, старались не обращаться друг к другу даже по делу и вспыхивали, оказавшись неожиданно рядом. Разрешилось все на чьем-то очередном дне рождения, когда после рабочего дня были сдвинуты столы, накрытые белым ватманом, и она поставила на стол закрепленную за ней неизменно ее фирменную кулебяку с капустой – длинную, как полено, украшенную косицами из теста. После шумного и, как всегда, веселого празднества он взялся ей помочь донести поднос с грязной посудой в столовую. Поднос не донесли. В длинном, уже темном коридоре, они бросились друг к другу нетерпеливо и яростно, неистово гладя друг друга и исступленно целуясь, стоя на осколках бедных, общепитовских тарелок. В этот же вечер он оказался у нее дома. Ее муж, архитектор, был в командировке. Жили они вдвоем, без детей, в маленькой однокомнатной кооперативной квартире, построенной родителями. Типичная интеллигентская квартира тех лет – скромная мебель, приличная библиотека, пара толстых журналов у кровати, на столике проигрыватель и стопка пластинок – от Прокофьева до Окуджавы. Она обожала поэзию и часами нараспев читала ему Ахмадулину и Евтушенко. Водила его на дни поэзии в Лужники, на скрипичные концерты в зал Чайковского. Встречались урывками, днем, сбегая с работы по очереди, с разницей в 15 минут, наивно думая, что никто об их связи не догадывается. Знали, конечно же, все. Но коллеги были людьми интеллигентными – ни ее мужу, ни его жене не донесли. Возникали разные внезапные квартиры – то его друга, убежденного холостяка и бабника, понимающего его ситуацию, то ее сестры или подруги, уехавшей куда-то и оставившей ключи на предмет полива цветов или выгула собаки. А однажды она ему объявила, что обращаться за ключами надобность отпала и что теперь он может приходить к ней.

– А архитектор? – удивился он.

– Его уже нет, – беспечно ответила она.

– Ты его что, убила и расчленила? – попробовал пошутить он.

– Не убила, а разлюбила. Хотя убить, честно говоря, было бы проще, – в тон ему пошутила она.

Сколько ей это стоило, он понял по ее измученным глазам.

– Я оценил, – помолчав, сказал он. И добавил: – Но из семьи я не уйду.

Почему-то он тогда испугался.

– Господи, я это сделала для себя. Мне удобнее не врать, чем врать, понимаешь? Да и потом, он этого не заслужил. Да ты не пугайся, все будет как было. Просто меняем дислокацию. – Она засмеялась.

К этой своей новой жизни он привык быстро. И все это стало таким необходимым и естественным для него, как, впрочем, таким же естественным и необходимым было и все то, что шло параллельной жизнью, – дом, семья, ребенок. Две параллельные, непересекающиеся рельсы жизни, посреди которых был он. Конечно, совесть мучила. Но он успокаивал себя. Все всем довольны. Жена в покое и неведении. У дочери есть отец. А у них с его возлюбленной есть любовь. Ну что поделаешь, если у него сложилось так! Страшно подумать, если бы он решился что-то изменить. Сколько страданий и боли! Ситуацию не провоцировал никто: его возлюбленная не предъявила ни одной претензии, жена ни о чем не догадывалась. Ах, если бы одна из его женщин оказалась решительнее и требовательнее, а другая проницательнее и подозрительнее! Быть может, что-то бы и изменилось. В общем, решительных поступков от него никто не требовал. И это вполне устраивало его. Да и годы брали свое – где взять ту отчаянную смелость и твердость? А сила привычки? Вот это точно было сильнее всего. Своя кровать, свой стул, своя чашка. Абсолютное взаимопонимание с женой – никаких конфликтов, все годами отлажено и работает как часы. Дом есть дом. Тихая гавань. К тому же сложный ребенок. Жена – друг, советчик, все всю жизнь пополам. Любимая тоже была и верным другом, и лучшей, нежнейшей любовницей. Легко выбирать между хорошим и плохим. А между хорошим и хорошим? От добра добра, как говорится, не ищут. Да что говорить, у кого-то складывается по-иному, а у него сложилось именно так. Да и поздно уже мучиться и разбираться.