Путешествие по Советской Армении - Мариэтта Шагинян

Из всех этих отзывов встает незаурядный облик незаурядного советского организатора, умного, сильного, сердечного. И вот мы входим в открытые выбеленные сени деревенского дома. Куры, шурша, бегают по маленькому двору. Ветер метет и крутит осеннюю, отжившую, рыжую пыль. Не пахнет дымком, не встает над трубой голубая струйка. Анаит лежит в постели, больная, положив поверх одеяла горячую руку. Голова повязана по самые брови. А в чисто убранной и подметенной комнате, где стоит лишь самое необходимое, — видно, хозяйке нет времени заводить в ней уют и красоту, — ходит, хозяйствуя, пожилая соседка, пришедшая помочь Анаит по дому. И когда, широко раскрыв глаза от неожиданности, Анаит приподнимается нам навстречу и знакомый теплый материнский взгляд, только что глядевший на нас с Доски почета, встречается с нашими глазами, мы чувствуем, как тяжело ей, страстной труженице, лежать в бездействии, как тянет ее, словно птицу, вон из комнаты-клетки, в осеннюю свежесть улицы, в большой кабинет правления, в клуб, на собрание, к своей бригаде, своему коллективу, неразрывной частицей которого она себя так кровно, так жизненно сознает…

Долго, уже отъехав от Арени, вспоминаем в машине тихую беседу с этой новой армянской женщиной, так любимой в своем колхозе. Как будто ни о чем особенном не говорилось, но впечатление от большого и настоящего человека, живущего на земле правильной жизнью, — как впечатление от высокого, настоящего искусства: вы ощущаете всем, что есть глубокого и человечного в вашем собственном сердце, что перед вами — норма, настоящая норма поведения и бытия, — норма, а вовсе не исключение и не частный случай. Таким должно быть все на нашей земле. И с особой, острою силой ощущаешь красоту мира вокруг, красоту природы.

Дорога, дорога, — красные скалы справа, черный Арпа, как гигантский добрый змей из египетского папируса[104], — слева. И всю дорогу — часами — музыка его быстрого бега, ласковое, непрерывное, негромкое урчанье воды, клекот водяного голоса, перекликающийся с клекотом мотора.

Вот сбоку мелькнул интересный полосатый камень, похожий на сидячий античный торс без рук и ног. Мы все ниже, ниже; мы как-то поворачиваемся от солнца, оказываемся в невыгодном неласковом положении от него, — и только сейчас остро чувствуешь особенность покинутого Айоц-дзора: он удобно лежит под солнцем, он как-то по-особому хорошо расположен, математически хорошо, под углом падения солнечных лучей.

Царственно всплывают на горизонте две сахарные головы Арарата. И вместе с мошкарой охватывает вас знойная духота долины. Машина спускается к станции Норашен в Нахичеванской АССР, на той самой железной дороге, которую мы покинули несколькими станциями раньше, в Минджевани.

Возвращение на железную дорогу Мегри

Прежде чем продолжать путь машиной из Норашена в Ереван, неплохо опять вернуться в покинутый нами вагон и с хорошим соседом, человеком бывалым и рассказчиком, поездом проехать по земле Азербайджана — Нахичеванской АССР — до станции Мегри.

Люди пользуются тут железной дорогой лишь очень недавно. Раньше они двигались вдоль Аракса пешком или верхом. Ущелье Аракса тут очень узко, ветер неистов. Бывалый человек, знающий здешние места вдоль и поперек, еще помнит, что это значило — идти на ветру вниз или вверх по Араксу. Лошадь шаталась под седоком, всадник не мог протянуть вперед руку, — ее отталкивала назад встречная волна воздуха; еще хранят в памяти старожилы, как один старик, попав под страшный порыв ветра, задохнулся и умер от разрыва сердца. Так ездили от Ордубада по течению Аракса до поворота в ущелье речки Мегринки, чтобы по этому более тихому ущелью подняться к армянской «Атлантиде» — культурному маленькому Мегри, центру Мегринского района Армении.

Сам район невелик: узкая полоска его выходит на железную дорогу сперва станцией Мегри, потом разъездом Мегри, потом деревней Карчеван, славящейся своим сладким карчеванским вином. Именно на этой недлинной полоске (около 40 километров) и лежит единственная граница Армении с Ираном. Чтобы попасть в Мегри, слезают не на станции, а на разъезде Мегри, у самого ущелья, откуда остается лишь несколько километров до самого центра. И без объяснений понимает путешественник, почему Мегри — «Атлантида». Крутые горы справа и слева, похожие на турьи рога, вылезающие из густой шерсти садов; чувство «края света», тупика, страшной сжатости, узости, оторванности от всего мира, словно вы в щель упали, откуда нет выхода к остальной территории республики. И в этой глухой, тесной, зажатой непроходимыми кручами щели вдруг возникает видение населенного места с учреждениями, домами, школами, — амфитеатром, крыша на крыше, стена над стеной, — словно утонувшего в горной расщелине. Поселок с населением, уже десятки лет не знающим неграмотных, с огромным процентом людей, получивших высшее образование, с родовой — из семьи в семью — интеллигенцией, город учительства, педагогики, общественной деятельности, с кооперативом, основанным еще в 1901 году, — в районе, полностью электрифицированном.

Когда, после Октябрьской революции, появился в 20-х годах первый проспект «Советской энциклопедии», одними из первых откликнулись мегринцы, подписавшись на девять комплектов; выписали они и педагогическую, техническую и всякие другие энциклопедии.

Войдите к мегринцу гостем в дом; вам покажется, что вы в квартире городского советского служащего, имеющего после служебных часов свой ежедневный досуг. Чисто и изящно убрана комната; хозяева приоделись — встретить вас; на раскрытом пианино ноты — кто-то играл этюды; цветы в горшках политы — кто-то о них позаботился; рыжий котенок играет с клубком — кто-то вязал здесь, сидя у окошка, на тахте. Книжные полки живут, переплеты книг — старые, страницы перелистаны, отмечены закладкой. Смятый газетный лист, сложенный вдвое, — с очками в старинной оправе поверх него — сдвинут на угол стола. Кто-то читал тут, учился, размышлял…

Но поживите в этом доме день, два, три, и вы увидите, каким крестьянским, неутомимым трудом добывается этот досуг. Хозяин — с рассвета в колхозных садах. Хозяйка прилегла лишь к утру, — она выкармливает шелкопрядов. Орден на груди у нее — за высокую сдачу коконов. А это значит — каждые три часа пригонять на двор ослика, навьюченного зелеными ветками туты; каждые три часа, днем и ночью, подкладывать и подкладывать эти ветки прожорливым белым червям, заботливо поддерживать ровную температуру в комнате, входить в нее на цыпочках, медленно приоткрывая и закрывая дверь за собой, чтоб не беспокоить червей, не делать сквозняка.

Мегри с опозданием встречает солнце, встающее из-за отвесной стены скал, и рано прощается с солнцем, сразу после обеда ныряющим за эту стену. Бастионы развалин крепости, круглые, немые, глядят сверху вниз на мегринскую «Атлантиду». Семья садится за ужин, не спеша, вежливо и внимательно ведя застольную беседу с гостем. Так хорошо умеют мегринцы организовать свое время, уничтожая нездоровую спешку и «неуспеваемость» в быту!

В ДОЛИНЕ АРАРАТА

Первые километры

В Норашене опять садимся в машину.

Круто изменяется облик земли. Горы отходят вам за спину и теряются где-то по правую сторону горизонта. Умолкает Аракс: черные его кольца, словно кольца гремучей змеи, пропадают в песках и скалах. Слева, осеняя стремительный путь ваш в долину, всплывают две сахарные головы Большого и Малого Арарата. Вы еще мчитесь по земле Нахичеванской АССР, мимо азербайджанской деревни Садарак, славной своими педагогами и своей средней школой, созданной руками колхозников. Но вот граница между Нахичеванской АССР и Арменией. Дорога поворачивает к самому сердцу республики, она идет по ее плодороднейшей земле — долине Арарата.

Осень, скудные краски пожелтевшей равнины: охра, киноварь, реже кармин; в отчетливой ясности лежат слоями до горизонта волнистые линии холмов, видные в своих трех измерениях, как в стереоскоп. Одинокие свечи деревьев, пирамидальный тополь, кудрявая зелень за глинобитной оградой, на углы которой, словно греясь на солнце и добавляя густоты к коричневому тону земли, надеты круглые, как головы, глиняные пустые горшки. Буйвол на дороге, сине-черный, с мокрыми ноздрями, мохнатый, уставил длинную морду, собираясь взреветь. Стадо в облаке пыли, и старый пастух в папахе за ним, прямой и высокий, как тополь. А на небе таким же четким облачком, как эта пыль, стоят без движения облака, взбитые, белые; и в режущей синеве неба близкий — рукой подать, — открытый до пояса, величавый и невозможно прекрасный Арарат, видимый до каждой своей щелочки на склоне.

Так можно мчаться и час и два, не уставая глядеть, как на милого человека, на эту изначальную землю древних легенд, видя в ней только пластику, только сложившееся в веках выражение пустынного одиночества. Но впечатление обманчиво, жизнь вокруг вас кипит, бьет ключом. Осень, работы закончены, воды разобраны, виноградники стоят, закопанные серыми кучками земли, шум на полях и в садах умолк; трудодни свезены в амбары, семенной фонд засыпан. Казалось бы, отдыхом, покоем живет и земля и вода. А между тем вода в этих местах именно «бьет ключом», стучится из-под земли. Здесь, слева от вас, в сторону границы, знаменитая плодородная пустошь — Араздаянская степь, веками превращавшаяся подпочвенными водами в болото; повсюду, куда здесь глаза глядят, лежала сухая на вид, поросшая бурьяном, а фактически заболоченная грунтовыми водами почва — почва изумительного плодородия.