Стратег - Андрей Земляной

Первыми к месту засады выскочили собаки и тут же были мгновенно убиты бесшумными выстрелами из пистолетов с какими-то невероятно толстыми стволами. Стецько еще не успел понять, что собаки мертвы, как следом за псами последовали их проводники. И тут же с трех сторон ударили пулеметы.

Егеря закувыркались сломанными куклами, но это были хорошие солдаты и быстро сорганизовали круговую оборону. Впрочем, помогло им это слабо: пулеметы постоянно меняли позиции, вели огонь по площадям и накрывали всю позицию егерей перекрестным огнем. А тут еще откуда-то захаркал автоматический гранатомет, и прямо посреди залегших егерей встали невысокие разрывы.

Лютый подполз к тому, которого политрук называл «Глеб», и прошептал:

– Товарышу, там у них ззаду ще группа е. Пидрымка… ну, резерв…

Тот повернул к Нечипоруку голову, почти беззвучно выматерился и прошипел на грани слышимости:

– Слушай, паря, ты по-русски говори, или молчи совсем: пока твой польско-русский говор поймешь – мозги закипят! – Затем добавил уже спокойнее: – Спасибо, да мы и сами с усами. Их резерв сейчас в ножи берут. Ну, и «языков», ясно дело, отловят…

После чего о Лютом забыли вплоть до окончания боя. Впрочем, это было совсем недолго: бойня закончилась в считаные минуты. Вот только сейчас еще пулеметы напористо садили очередями, вот только что мимо вжавшегося в землю Нечипорука прыгнули перекатом двое в мохнатых маскировочных костюмах, причем один из прыгавших из совершенно немыслимого положения ухитрился метнуть гранату; и вот – все. Казалось, что наступившая тишина ударила по ушам мягкой пуховой подушкой…

Лютый еще некоторое время лежал ничком, потом рискнул поднять голову. Он увидел, как к Соколову и Геллерману – такие фамилии были у капитана и политрука, притащили пятерых егерей. Моисей быстро задал десяток вопросов по-немецки, затем качнул головой и обратился к Глебу:

– Глебка, второй и пятый, – Геллерман говорил так тихо, что Лютый едва расслышал. – С остальными только время потеряем…

– Согласен, хотя… пятый? – Соколов говорил чуть громче, словно слегка оглох от стрельбы. – Я бы поставил на четвертого…

– Он амитал[88] не выдержит, – ответил политрук. – Цвет лица… Посмотри.

Глеб легко притянул к себе пленника, каким-то хитрым движением заломил немцу руку и, завернув ее так, что егерь выгнулся назад, свободной рукой оттянул веко. С секунду он осматривал глазное яблоко пленного, потом кивнул и только буркнул:

– Говорил же Стальной, никогда не спорь с комиссаром.

После чего отпихнул пленного прочь от себя и сделал конвойным какой-то странный знак. Указанных Геллерманом пленников оставили перед командирами – только заставили сесть, а остальных споро оттащили в сторону и прикончили ножами.

Дальше Лютый ничего не видел и не слышал, потому что его взял в оборот коренастый настолько, что казался квадратным, лейтенант-особист – круглолицый, веснушчатый, на удивление улыбчивый блондин, с какими-то по-детски удивленными голубыми глазами. Вот только ответы на вопросы, которые он задавал, не становились легче от улыбок и голубых глаз. Лейтенант Вебер, родом из города Энгельс, что напротив Саратова, хотел знать буквально все: как боевики держат между собой связь, кто и как сообщает решения Провода, как действуют беспековые…

Лютый четыре раза вспотел, дважды его принимался бить озноб, а когда лейтенант достал из сумки какой-то сверток, чуть не обделался от страха – решил, что сейчас будут пытать. Но обошлось без «допроса с пристрастием»: лейтенант достал из свертка непонятную машинку, которая записывала вопросы и ответы, а потом воспроизводила их, словно патефон.

После часового допроса Вебер наконец удовлетворенно хлопнул себя по коленке, потом – по плечу ошалевшего Стецька, и ушел докладывать о результатах. А два красноармейца в лохматых бесформенных костюмах отвели Нечипорука к старшине Кулькову, который и выдал боевкарю паек. Некоторое время старшина наслаждался растерянностью Лютого, а потом, смилостивившись, пояснил, что есть что, и как это «что» есть. Милость Кулькова простерлась так далеко, что он даже протянул Стецько жестяную эмалированную кружку. И вот теперь, распарив над кипятком галеты, растворив в кружке кубик бульонного концентрата, Лютый наслаждался жизнью и вкусной – действительно вкусной! – едой…

– Эй, хлопец!

Лютый поперхнулся и подскочил, расплескав на штаны остатки бульона. Перед ним стоял Геллерман:

– Ты чего распрыгался, аки лягва в погожий день? – поинтересовался Моисей. – Поаккуратнее давай, а то обваришь причиндалы – во девки-то огорчатся…

– Я, товарышу политрук…

– Именно ты… А кстати, как ты сказал, тебя звать по-человечески? – Геллерман усмехнулся. – А то на лютого ты как-то не тянешь. Тот, кто тебя так прозвал, настоящих лютых в жизни не видел. Так как звать?

– Нечипорук Стецько Маркович…

– Ишь ты, – восхитился политрук. – И я – Маркович. Выходит, отцы у нас тезками были. Вот, а вас там учили, что мы – разные народы…

Следующие пять минут Геллерман читал Стецько короткую, но содержательную лекцию об интернационализме и солидарности, но потом вдруг резко свернул политические темы и перешел к суровой прозе сиюминутной жизни:

– Так, временно прикомандированный Нечипорук, теперь слушай сюда: нам надо поскорее к Делятину добраться. По карте вроде получается всего ничего – шестьдесят два километра. Но то по карте. А раз ты места здешние знаешь, то…

– Звычайно! Я покажу! Найкротшою дорогой проведу!

– Вот и молодец! – просиял политрук. – Пошли, временно прикомандированный, к командиру. Только вот что, – он внезапно нахмурился, – знаешь, капитан у нас мужик вообще-то не злой, но вот с малороссами он… как бы это помягче… Короче, постарайся по-русски говорить, ага?

– Ага, – машинально повторил Нечипорук, уже шагая за Геллерманом.

11

Культура и внешний лоск – совершенно разные вещи.

Выход из войны Америки и сворачивание программы помощи сильно ударило по военным планам Еврорейха. Конечно, кое-что просачивалось контрабандой, или через подставные фирмы, но того потока больше не было, что сразу сказалось на темпах выпуска военной продукции. А учитывая, что войска так и продолжали топтаться на старой границе СССР, внушало совсем не радужные мысли руководству Третьего Евросоюза.

Сложности военного и экономического характера нарастали словно ком, и высшее политическое руководство Еврорейха уже несколько раз пыталось начать переговоры об окончании войны, но всех эмиссаров Сталин отсылал далеко и надолго.