Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь никто не станет слушать песен,
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.
Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой безродной,
Не достучишься у чужих ворот.
(А. Ахматова. «Теперь никто не станет слушать песен…», 1918)
Эти восемь строк, воплотивших светлое прошлое, зыбкое настоящее и сумрачное будущее страны и самого автора, наполненных безысходной пророческой тоской, — групповой портрет всего поколения поэтов Серебряного века на рубеже «новой эры».
Ю. Лотман, посвятивший одно из последних своих эссе «В точке поворота» анализу состояния культуры на изломе эпох (в основном после Октябрьской революции), отмечает: «Предсказания будущего — занятие, лишенное смысла, ибо сущность будущего в его непредсказуемости, в его потенциальной возможности пойти по какой-нибудь из множества дорог, и именно это придает поведению современника этическую ответственность и требует от него ответственности» (‹119>, с. 679). Утверждение не бесспорное, но актуальное именно в кризисные эпохи, когда реализация предсказаний подчас оборачивается самой неожиданной стороной.
Февральская революция единодушно была воспринята русской интеллигенцией как осуществление давних мессианских чаяний. Револцию воспевали поэты всех школ и направлений в наивных восторженных строках, чаще всего используя библейские образы:
В какой слепой и дикой вере
Ждал воскресенья твоего!
И вот всех тюрем пали двери,
Твое я вижу торжество.
…………………………………
И близок день прекрасный рая,
Когда враги, когда друзья,
Как цепи, фронты разрывая,
Воскликнут: «Истина твоя!»
Как я люблю тебя, Россия,
Когда над миром твой народ
Скрижали поднял огневые,
Скрижали вечные свобод.
(С. Городецкий. «Россия», 1917)
Еще недавно все предвещало исполнение заветной мечты народа и интеллигенции, готовых слиться в творческом экстазе. Философы и публицисты так много писали об очистительном смерче, который сметет старый мир, что демократическая корректность буржуазной революции приятно поразила всех, ожидавших крови. Лозунги свободы, равенства и братства, бурные дискуссии в прессе, начавшие осуществляться принципы народовластия — все сулило России гражданский мир, конец войны и экономическое процветание:
Русская революция — юношеская, целомудренная, благая, —
Не повторяет, только брата видит во французе,
И проходит по тротуарам, простая,
Словно ангел в рабочей блузе.
(М. Кузмин. «Русская революция», март 1917)
Ностальгически вспоминали поэты благостное начало революционного урагана:
Как было хорошо дышать тобою в марте…
…………………………………………
Гремели о тебе, о том, что, иностранка,
Ты по сердцу себе прием у нас нашла.
Что эта, изо всех великих революций
Светлейшая, не станет крови лить; что ей
И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца.
Как было хорошо дышать красой твоей!
Казалось, ночь свята, как копоть в катакомбах,
В глубокой тишине последних дней поста.
……………………………………………………
И грудью всей дышал социализм Христа.
(Б. Пастернак. «Русская революция», 1918)
Многим в тот период казалось, что свершается пришествие мессии, — и, хотя пришествие было чревато исполнением зловещих пророчеств Св. Иоанна, радостное ожидание превозмогало все опасения:
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!
(А. Белый. «Родине», август 1917)
Но за бескровным триумфом февраля пришел кровавый Октябрь, за которым последовали не менее кровавые месяцы и годы — годы смятения, хаоса, крушения взлелеянных поколениями идеалов и чаяний. То, что светлые ожидания сменились разочарованием и отчаянием, было для многих полной неожиданностью. Переход от радостного предвкушения свободы к осознанию свершившейся катастрофы был нелегок. Крах русского мессианизма выявился в бессмысленной жестокости революционной стихии, повлекшей страшное одичание масс, уничтожение моральных и нравственных устоев общества:
«Мы у себя, эй, жги, здесь Русь, да будет стерта!
Еще не все сплылось, лей рельсы из людей!
Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо!
Покуда целы мы, покуда держит ось.
Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый.
Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось!»
Теперь ты — бунт. Теперь ты — топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.
(Б. Пастернак. «Русская революция»)
Гражданская война пожирала лучших сынов России — и тех, кто поверил в большевистскую утопию, и тех, кто не хотел покориться новым гуннам. Крестьяне вырезали друг друга в тщетном ожидании земли и воли. Беспощадный террор ЧК обрушился на притихшие от ужаса города. Шло время — становилось ясно, что переждать катастрофу, остаться в стороне никому не удастся, что старый мир будет разрушен до основания. И все же русская интеллигенция не хотела отказываться от своего священного Грааля, от мечты о мессианском предназначении России. Мыслители и художники искали оправдания происходящему в логике истории, которая должна якобы в конце концов восторжествовать. Так, Георгий Федотов, перечисляя славные вехи российской цивилизации, пытался в эпоху кровавого хаоса утешить и ободрить соотечественников, вновь и вновь напоминая о миссии, предначертанной поруганному отечеству: «Не может убогий, провинциальный исторический процесс создать высокой культуры. Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а трагическая история великой страны, ущербленная, изувеченная, но все же великая история. Эту историю предстоит написать заново. <…> Пусть озлобленные и маловеры ругаются над Россией, как над страной без будущего, без чести и самосознания. Мы знаем, мы помним. Она была, Великая Россия. И она будет.
Но народ, в ужасных и непонятных ему страданиях, потерял память о России — о самом себе. В нас должно совершиться рождение будущей великой России. <…>
Мир нуждается в России. Сказать ли? Мир, может быть, не в состоянии жить без России. Ее спасение есть дело всемирной культуры» (‹199>, с. 4–7).
Вера в возрождение и готовность к жертвенному служению — это единственное, что оставалось интеллигенции, столько лет призывашей
