Открытие сезона - Джойс Данвилл

– Так она из театра, – сказала какая-то старуха, словно это само за себя говорило, словно я выступила в каком-то публичном шоу, но мне было уже все равно. Я только спросила, где Джозеф, и Виндхэм, благородный, гуманный, старый Виндхэм проводил меня в театр, поддерживая одной рукой, а другой толкая перед собой коляску с Джо и выстиранным бельем. К тому времени, когда мы прибыли в театр, крики Флоры перешли в стоны.

– Вам лучше пойти ко мне домой и просохнуть, – предложил Виндхэм, но я сказала, что все это увидят, и мне лучше пойти в театр и воспользоваться в гримерной Дэвида его полотенцами. Поэтому он отвел меня в гримерную, оставив Джо внизу вместе с вахтером. Я раздела Флору, вытерла ее полотенцем Дэвида и завернула в одну из пеленок. Потом я разделась сама и натянула халат Дэвида. На руках у меня сидела Флора и наотрез отказывалась отцепиться хотя бы на минутку. Мои воспоминания об этом размыты, я помню только ее всхлипывания, мокрую одежду и то, что я снова и снова благодарила Виндхэма, кажется, за то, что он катил коляску Джо вместо меня.

Я попыталась объяснить Флоре, что ей сейчас лучше, что она просто немного искупалась с мамочкой, словно на море. Виндхэм предложил отвезти нас домой на машине, но я сказала, что не могу поехать домой в халате. Он сходил в девичью гримерную и возвратился с единственной пригодной для выхода на улицу вещью – это был плащ Софи Брент. Я надела его, слабо смущенная тем, что и Флора и Виндхэм могут видеть мое обнаженное тело, и мы пошли вниз забрать Джозефа. Там тоже собрались люди, и Виндхэм оставил меня с ними, пока ходил за своей машиной. Виола и Джулиан тоже были среди них: кажется, это Джулиан вытащил Джо из коляски и передал его мне, когда я садилась в машину.

Когда мы подъехали к моему дому, Виндхэм внес Джозефа наверх, где нас уже поджидал Дэвид. Завидев его, Флора кинулась к нему с криками: «Папочка, папочка», протягивая к нему ручки. Он взял ее, а я рухнула на диван и рассказала ему все в двух словах. Дэвиду, кажется, удалось успокоить Флору, она даже поговорила с ним. Но когда он спросил ее, что она делала, та ответила: «Уточки» и снова принялась плакать и кричать: «Вода, вода»; мы с Дэвидом бросились ее утешать и одновременно воскликнули:

– Какая смешная девочка, пошла купаться в одежде!

Эта мысль захватила ее, а одновременность и одинаковость нашего восклицания заставила нас с Дэвидом переглянуться с каким-то благоговейным ужасом. Между тем Виндхэм положил Джозефа в кресло и тихо удалился.

Дэвид пошел переодевать Флору. Я была потрясена тем фактом, что мы с Дэвидом одновременно заговорили, не менее, чем всем случившимся за последние дни. Казалось, наше одинаковое мышление могло означать и надежду на будущее, и крушение этих надежд. Я не знала, что именно.

Мы с Дэвидом ничего так и не сказали друг другу, но остаток дня провели, пытаясь быть ласковыми с Флорой, чтобы смягчить тот ужасный опыт, который она пережила. Мы шутили с ней, играли и рисовали картинки с уточками и лодками на воде, и выступали в этом единым фронтом. Я стала напевать ей ее любимую песенку, но в голове у меня постоянно прокручивалась другая песня:

Мама, я пойду к реке?Иди, моя родная,Но только не ходи к воде,Волна там так играет!

Мама, я пойду к реке?Дочурка, Бог с тобою,Мальчишек злых ты берегисьИ спрячься под водою!

Дэвид ушел в театр до того, как Флора легла спать, поэтому у нас не было времени поговорить, но он заметил, заглянув в ванную, пока я ее купала:

– Тебе лучше пораньше лечь спать, Эмма, ты плохо выглядишь.

Я и чувствовала себя неважно. Болели голова и горло, и я отправилась в постель около восьми, выпив чаю с медом. Я уже спала, когда он вернулся, и на следующее утро проснулась такая больная, что едва могла дышать. Я поднялась, почувствовала странную слабость в ногах, померила температуру, оказавшуюся довольно высокой, и вернулась в кровать. И снова у нас с Дэвидом оказался повод обсуждать нечто нейтральное вместо своей супружеской неверности, и мы с готовностью уцепились за эту возможность. Он хотел послать за доктором, я отказалась, и мы заспорили. Он всегда такой заботливый, когда я болею, особенно, если это касается моих легких: он по-прежнему верит, что туберкулез моей матери может открыться у меня в любую минуту. Я не виню его за эту обеспокоенность: загубленная жизнь моего отца едва ли подошла бы ему.

Я попросила забрать у меня Флору, чтобы не заразить ее. Паскаль приглядывала за Джо. Я спала почти весь день. Удивительно, какой усталой я себя ощутила, как только у меня появилась уважительная причина не вылезать из постели. Ближе к вечеру Дэвид снова зашел ко мне. В руках у него был огромный сверток, и мне показалось, что он имеет отношение ко мне, но Дэвид положил его на кровать и сказал:

– Это для Флоры. Я встретил в городе Джулиана, он сказал, что купил это для нее. Правда, мило с его стороны? Не знаю, что это, но думаю, тебе лучше открыть его, вдруг там что-нибудь крайне неподходящее, вроде пластилина.

– От Джулиана? – удивилась я. – А почему от Джулиана? – и я принялась разворачивать коричневую бумагу. Внутри оказалась огромная кукла, из тех, которые могут ходить, говорить и «есть». У нее были натуральные волосы, а размером она была почти с Флору. К ней прилагалось несколько комплектов одежды, шляпки, перчатки, туфельки, носочки и кружевной зонтик. Я была потрясена: я смотрела на эти яркие восковые щечки и черные кудряшки, на голубые фарфоровые глазки и длинные фальшивые ресницы, на ее яркую и вульгарную красоту, и чувствовала, что сейчас заплачу.

– Зачем он это сделал? – спросила я, чихая и пытаясь высморкаться. – Зачем подарил такую прекрасную вещь? Он что-нибудь сказал, когда увидел тебя?

– Ты считаешь ее прекрасной? – задумчиво произнес Дэвид, не сводя с нее глаз. – Мне она кажется самым жутким страшилищем, которое я только видел в своей жизни.

– Она великолепна. Я ничего не видела более прекрасного. Что сказал Джулиан?

– Ничего особенного. Он просто пробормотал, что увидел ее в магазине и все ждал повода, чтобы купить ее, и попросил меня передать ее тебе для Флоры, чтобы утешить ее после вчерашнего.

– Я не могу отдать ей куклу. Она ее тут же сломает, она ведь даже не знает, как с ней играть. Где она сейчас? Пьет чай?

– Да.

– Как она сегодня? Не плакала?

– Нет, но не хотела идти ни к реке, ни к театру, а когда мы подошли к мосту, ее губки задрожали и она сказала: «Флора сейчас сухая». Я старался держаться подальше от всех этих мест.

– Они не вспоминала об уточках?

– О, это было просто ужасно: она стала говорить о них, потом неожиданно все вспомнила и закричала: «Не хочу уточек, не хочу уточек». Бедняжка.