Укрытие - Трецца Адзопарди

Миссис Рили пришлось включить для меня газ, говорю я. Шкаф был забит мусором. Подумать только — я так любила это местечко под лестницей.

Селеста щурит глаза, вздыхает.

Ты не можешь помнить, говорит она. Ты была совсем маленькая.

Это не вопрос, но мне хочется спорить. Я отчаянно бормочу:

Я помню, как выучила названия всех книг Ветхого Завета, как научилась застегивать пуговицы. Ты мне показывала, как танцевать твист; помню, как Фрэн увезли. Карлотта и Сальваторе, Джо Медора…

Ты не можешь помнить Джо Медору, говорит она, и руки ее взлетают вверх — словно ей удалось меня поймать. Ты его никогда не видела, Дол. И — бога ради! — ты не можешь помнить Марину. Это тебе только рассказывали. И это не то же самое, что знать.

Я помню Джо Медору!

Селеста говорит медленно, как ребенку.

Ты его никогда не видела.

Откуда-то из глубин сознания всплывает картинка. Я вспоминаю мужчину, склонившегося над женщиной, он держит ее лицо в ладонях и усмехается мне. Зубы у него горят золотом. Но это гравюра из старой книжки, которая была у меня когда-то. Это никакое не воспоминание.

Селеста хватает салфетку и сердито вытирает уголок рта. Я догадываюсь, что этот жест означает конец беседы.

Я своих мальчиков оберегла от этого, говорит она, отодвигая стул. Перед вами ваша собственная жизнь, я им так говорю. Глядите только вперед.

Она смотрит на сыновей, которые пьют у стойки кофе. Они глядят на нас. Луис спешит к нашему столику.

Пойди помоги тете Долорес забрать вещи, говорит она, и, обернувшись ко мне: Полагаю, ты остановишься у нас.

Это не приглашение, это приказ. Она хочет, чтобы я бросила Розу в старом доме.

Луис так и рвался меня проводить. Он почти что бежал вприпрыжку—как резвый щенок, порой вырывался вперед, не переставая разговаривать, возвращался. Желая что-то подчеркнуть, он раскидывал руки в стороны и глядел на меня во все глаза. Мне приходилось его придерживать — чтобы не мешал спешащим навстречу прохожим. Интонация у него чуть недоуменная; в каждом утверждении скрыт вопрос. Мы свернули с Бьют-авеню на узкую улицу, упиравшуюся в проулок.

Нет, Луис…

У меня перехватило дыхание. Почему — я словами выразить не могла.

Но так быстрее! — сказал он. Со мной тебе бояться нечего.

В сточной канаве валялся мусор, пластмассовые чашки, скомканные пакетики из-под чипсов трепал ветер. Строители не тронули этой части города; не было тут ни респектабельных фонарей, ни урн с нарисованными на них герольдами. Так я и оказалась против своей воли здесь — совсем рядом с портом. Луис хотел рассказов о прошлом, но я после встречи с Селестой устала рассказывать. То прошлое, которое вроде как было общим, казалось болотом. Я сообщила ему одни лишь факты.

Пять девочек, потом шестая, а потом пожар, и я обгорела.

Тебя же спасли! — гордо заявил он.

Я обгорела, а потом… все пошло не так.

Твой отец, он сбежал. Я все об этом знаю.

Он описывал события, о которых ему только рассказывали, и руки его летали в воздухе. Это были замечательные истории — о роковом кольце, о кровавой вражде, о проданной дочери.

Это место — оно как отдельный мир, да? — сказал он, хлопнув ладошами — словно мотылька поймал. И мама не хотела, чтобы мы знали. Она отправила нас в частную школу. Но люди кругом, — он выпустил воображаемого мотылька на волю. Они нас знают. Разговоры все равно слышишь. Когда папа умер, она все рвалась уехать отсюда, но Джамбо говорит…

Когда умер ваш папа? — спросила я.

Скоро уже два года. Работал до последнего. И Джамбо с ним. Динамичная получилась парочка!

Луис остановился. В его словах была горечь, которая досказала мне все остальное: про то, как Селеста прожила здесь все эти годы, а сплетни никуда не исчезали, они лишь менялись с годами. Пожар — это адский пламень, сожженная рука — роман ужасов, а разборка между двумя старинными приятелями — убийство. Неудивительно, что она не хотела говорить о прошлом. Мои воспоминания по сравнению с этим скучны и убоги. Но Луис — он как я, хочет во всем разобраться. И я за это уцепилась; я рассказала ему о том, о чем не могла бы рассказать сестрам: об отчужденности Селесты, о мелкой жестокости Розы и Люки, о доброте Фрэн. Как она лежала в темноте и протягивала мне руку. Как стояла в тусклом предутреннем свете, худенькая, ссутулившаяся, молча складывала мокрые простыни, и от нее веяло такой тоской… Рассказала я и про костры, про камешки-стекляшки, про татуировки.

Луис прищурился.

Фрэн, сказал он. Фрэн… Сколько бы ей сейчас было?

Мне не надо ничего высчитывать.

Сорок пять.

И ты не знаешь, где она? — спросил он.

Понятия не имею.

Я могу порасспрашивать. Я знаю кое-кого из старой гвардии.

И вдруг, словно вспомнив что-то, широко улыбнулся.

Тетя Дол, глянь-ка.

Он расстегнул рубашку. Показал татуировку на груди — дракона. Не понимаю, как это кто-то добровольно хочет себя калечить, но Луису это нравилось.

У Фрэн было написано ее имя — вот здесь, сказала я, вытянув правую руку. А здесь — я показала левую — распятие.

Домашнего изготовления, да? — сказал он, беря меня за левое запястье. Смысл получился двойной, и мы засмеялись. Он не выпускал мою руку, и я ее не отнимала.

Ты придешь на похороны, Луис? — спросила я.

Он посмотрел непонимающе. Значит, Селеста и этим ни с кем не поделилась.

На похороны нашей мамы — твоей бабушки. Завтра.

Как это? — сказал он. Как это?

Он наклонил голову — как голубь, высматривающий крошку. Он думал, он решал.

Приду, сказал он. Мы все придем.

И он взял меня под локоть.

Ну, вот почти и пришли, тетушка, сказал он и снова улыбнулся во весь рот. Не так уж и страшно, а?

Я разрешила ему довести меня только до угла. Он не хотел уходить, все оборачивался, а я махала ему рукой.

Точно дойдешь? — кричал он. Точно? Я ведь могу пригодиться. Мало ли что.

Селеста не хотела бы пускать его в дом. И я не знала, как бы прореагировала Роза.

Она стоит на коленях посреди комнаты, кругом мешки, детские вещи, туфли, вешалки — две огромные кучи. Как на благотворительном базаре. Из-под кровати торчат серые лапы пса; он лежит там трупом. Роза поднимает на меня глаза — вид у нее виноватый, смущенный, словно я поймала ее на чем-то постыдном. От нее пахнет потом, на лбу грязные подтеки. И лицо как у маленькой девочки.

Я весь день это разбирала, говорит она, разглядывая свои руки. И протягивает мне ладони — кончики пальцев измазаны типографской краской.

В основном один хлам. Я это выставлю мусорщикам.

Я ходила к Еве, говорю я. А еще встретила Селесту с сыновьями.

Она психованная, бормочет Роза.

Про кого она — я не понимаю.

Ты знала, что отца разыскивали за убийство? — спрашиваю я. Теперь мы с ней равны. На этот раз ей не отвертеться.

А как же, говорит она, сваливая часть кучи в мешок. Еще — за изнасилование, разбой и грабеж средь бела дня. Я ничего не упустила? Ты уж подскажи — она наклоняется ко мне, продолжает нарочито высоким голосом: — Я внесу в список.

Роза, я не шучу.

Нет. Ты у нас такая доверчивая. Все примешь за чистую монету.

Она снова садится на корточки. Солнце скрылось; лицо ее в полумраке отливает синевой.

Людей за что только не обвиняют. Чулок порвался? Гаучи виноваты! Ноготь сломался? Опять эти Гаучи! Он, Дол, много чего плохого сделал, говорит она, сгребая с пола ремни и вешалки. Бил нас до полусмерти, оставил без гроша, в конце концов просто слинял. И это, по моему глубокому убеждению, худшее из преступлений.

Она запихивает вещи в мешки, наваливается на них, чтобы утрамбовать.

Незачем ходить выяснять, что он такого натворил, Дол. Все это вот туточки.

Она завязывает на мешке узел.

А ты, Шерлок, этого до сих пор не понял?

И Роза рассказывает, как нашла его ремень. Больше она ничем делиться не готова. Я этого не помню, но, когда ее слушаю, в животе у меня что-то переворачивается. Что-то мокрое и скользкое.

А вот это, я думаю, тебя заинтересует. Или тоже выбросить?

На линолеуме груда фотографий. Я наклоняюсь рассмотреть их: маленькая Селеста, бесконечные мужчины в костюмах, улыбающиеся женщины. Четыре ребенка сидят рядком на диване. Наши имена написаны ручкой — Роза, Люка, Фрэн, Дол — и стрелочки к каждой.

Наверное, чтобы она не забыла, говорит Роза.

Меня больше всего интересует Фрэн. Она сидит, обняв меня за плечи, а глаза получились смазанные — моргнула не вовремя. Тоненькая прядь волос в углу рта, а рот приоткрыт — она что-то говорит. Не помню что. Наверное, шутит. Чтобы я улыбнулась в камеру.

На полу рядом с Розой лежит открытая мамина сумка. Из ее недр вываливаются другие истории: пожелтевший газетный снимок, на котором двое мужчин; детские четки, потемневшие от времени; выщербленные игральные кости. Мне это ничего не говорит. Старые рецепты блюд, которых я никогда не пробовала. Рождественские открытки от людей, которых я не знала. Про Фрэн больше ничего.