Написано кровью - Грэм Кэролайн

Прошлой ночью Рексу приснился кошмар. Он смотрел в окно кухни «Приюта ржанки», охваченный жутким предчувствием: сейчас, вот сейчас произойдет нечто ужасное. У себя на кухне Джеральд делал сэндвич. Положил на стол кусок белого хлеба размером со столовую тарелку, взял ступку и высыпал в нее все таблетки из большого коричневого пузырька. Рекс понимал, что доза смертельная. Джеральд растер пестиком таблетки в порошок, посыпал им ломоть, накрыл вторым ломтем. Меряя шагами кухню, он ел, очень быстро, запихивая сэндвич в рот, подталкивая костяшками пальцев корочки. Рекс стучал в окно, но стекло, странно податливое, просто выгибалось под его рукой, а потом беззвучно выпрямлялось. Джеральд между тем поглощал свой сэндвич, и кожа его становилась красной и глянцевитой, как свежий слой масляной краски.

Рекс содрогнулся. Он очень замерз. Пора было ложиться спать, но он забыл налить грелку и включить маленький обогреватель в спальне. Он почувствовал, что рука его лежит на голове Монкальма. Морда у пса была все еще мокра от слюны, он тыкался носом в колено хозяина.

Рекс откупорил две последние упаковки драже и поделился с собакой, думая о том, с каким облегчением проговорил бы вслух все эти горестные размышления. Но нельзя отягощать бесхитростный собачий ум такими заботами. Монкальм только расстроился бы из-за печальных событий и неспособности помочь.

И кроме того… Рекс медленно и с трудом поднялся. Кроме того — и это самое главное, — он не вынес бы, если бы собака узнала, что ей следует стыдиться своего хозяина.

Эми томилась у каминной решетки, держа в руках единственное свое утешение — гофрированный веер из малинового пергамента. Гонория сидела за письменным столом, неестественно прямая, словно прикованная к креслу, и при свете старой лампы на шарнирной ножке с кремового цвета металлическим колпаком изучала страницу с четырьмя гербами.

Книгу прислали из лондонской библиотеки. Это стоило немалых денег, но требовалось для работы, а потому не расценивалось как расточительство, вроде расходов на шариковые ручки и копирку для Эми. Пачка копирки стоила два шестьдесят пять и, поскольку Эми нечасто ею пользовалась, не должна была кончиться никогда.

Еще Гонория посещала справочную библиотеку в Аксбридже, прихватив с собой пару белых хлопчатобумажных перчаток, купленных специально для этого в аптеке. Домой она книги не приносила — мало ли, где они побывали. Гонория была совершенно согласна с мнением Марии Корелли[40], что представителям трудящихся классов должно быть отказано в доступе к таким учреждениям, чтобы они не распространяли там свои болезнетворные микробы. Книги Эми, как недостаточно чистые, хранились, перевязанные бечевкой, в ее комнате.

— Только посмотрите на это! — прошипела Гонория, оскалив лошадиные зубы цвета клавиш старого пианино.

Казалось, она говорила сама с собой, но на всякий случай — да и просто для того, чтобы быть поближе к теплу, — Эми встала и подошла сзади к похожему на трон стулу с резной спинкой. Посередине страницы, вызвавшей негодование Гонории, ее невестка увидела бледный коричневый круг.

— Неужели такое возможно? — Гонория уже почти кричала.

— Почему нет? — ответила Эми. — Я однажды взяла в библиотеке книгу Айрис Мердок, так там кто-то чернилами проставил запятые после всех прилагательных.

— Другого и ожидать нельзя от пользователей публичных библиотек.

Она заблуждалась, да еще как. Ожидать можно много чего. Библиотекарь-консультант как-то поведала Эми про книгу, которую сдали с яичницей вместо закладки. А когда читательнице попеняли на это, она ответила, что с детства приучена не портить книги, загибая уголки страниц.

— Зачем ты здесь стоишь?

Эми вернулась на место. Она тоже занималась изысканиями, скрывая «Старые грехи» Пенни Винченци под томом «Искусство и архитектура: английские загородные дома восемнадцатого века». Читая, Эми старалась анализировать, где выскакивает из табакерки чертик интриги, как переплетаются между собой разные сюжетные линии, как диалог держит сюжет и одновременно проявляет характеры персонажей.

Поскольку книжка была куплена за десять пенсов на распродаже, Эми делала пометки прямо на полях. Разумеется, она предпочла бы сейчас работать над собственной книгой. Эми удивилась, когда Макс Дженнингс в ответ на просьбу дать определение писательству сказал: «Это поиски, чего бы такого поделать». Она скучала по своим «Ползункам», не могла дождаться, когда к ним вернется.

Проблема, явно не декларируемая, состояла в том, что собственное время ей не принадлежало, по крайней мере до того момента, как вечером она уходила к себе. А уйти она могла не раньше, чем приготовит какао перед сном. Можно целый вечер проторчать под боком у Гонории, в одной комнате с ней или в нетопленой кухне, где промерзаешь до костей, и тебя ни разу не позовут. Но стоит уйти наверх, как тут же понадобится что-нибудь уточнить, очинить карандаш или просто подать чашку «оранж пеко».

Поверх страницы Эми поглядывала на грозный торс золовки, ее массивные плечи и непреклонный утес груди. Невозможно представить покрытую нежным младенческим пухом головку Ральфа покоящейся на этой тверди. Тем не менее она там, вероятно, когда-то покоилась. Над умывальным столиком в комнате Гонории висела овальная фотография сестры и брата. На ней пестрое яркое платье, внизу видна пена нижних юбок, туфельки на каблуках рюмочкой. Она уже тогда была девушка крупная, с полными плечами и массивным подбородком. Но выглядела такой счастливой на той фотографии! Высоко подняла ребенка и, запрокинув голову, смеялась от счастья, глядя на его личико.

Эми часто смотрела на эту фотографию. Напоминая себе, что Гонория любила Ральфа и заботилась о нем каждый день его жизни, она легче переносила унижения, которые ей приходилось терпеть в Гришэм-хаусе. Это была даже не преданность сестры брату, это было настоящее самопожертвование. Ральф рассказывал Эми, что сестра собиралась обручиться с фермером из Хартфорда, когда убили их родителей. Фермер отказался принять ребенка и разорвал отношения. Эми часто думала, а правда ли это, и не только потому, что ей казалась дикой сама мысль о том, что кто-то мог быть связан нежными, романтическими узами с Гонорией. Эми часто казалось, что эта история была придумана специально, чтобы сковать Ральфа по рукам и ногам цепями вины.

Но не могла же, в самом деле, Гонория думать, будто брат никогда не женится, будто она будет нянчиться с ним до конца его дней? Это было бы против природы. Эми представляла себе, как Ральф, красивый, жизнерадостный Ральф превращается в грустного старого холостяка, присматривающего за сварливой старухой, старше его на семнадцать лет. Но, может быть, если бы он не ушел из дома, Гонория не стала бы сварливой?

Когда-то Эми прямо-таки рвалась поскорее познакомиться с единственной родственницей своего возлюбленного. Воображение рисовало ей тихие счастливые встречи, совместное листание семейных альбомов, Гонория бы вспоминала старые шутки, детские перлы Ральфа — словом, все то, чему так радовался Ральф, когда они навещали родителей Эми. Но действительность оказалась иной. Гонория жадно завладела ее мужем, как только они приехали, и донимала его бесконечными разговорами с зачином «а помнишь?», которые вела с каким-то ненасытным и, как казалось Эми, неестественным наслаждением. Все это напоминало Эми безумных мамаш, которые говорят о своем ребенке: «Так бы и съела его!»

Ральфу, чтобы расти и развиваться — да что там, просто выжить, — пришлось уехать и поселиться отдельно. До знакомства с Гонорией Эми уговаривала Ральфа чаще видеться с сестрой и чаще писать ей. Но иногда, наведываясь в Англию с женой, Ральф даже не сообщал о своем приезде Гонории. Эми никогда не говорила об этом золовке. Она не любила делать людям больно, что Гонория считала явным признаком слабости.

Напольные часы тихим «покашливанием» вернули Эми в неутешительное настоящее. Было десять часов, время новостей.