История одной гречанки - Антуан-Франсуа Прево

Теофея сначала вскрикнула от испуга и замешательства, но, не находя объяснения случаю, совершенно неприличному для тех отношений, в каких мы с ней находились, не проронила ни слова, и ее молчание выражало и растерянность, и смущение.

С другой стороны, граф, вообразив, будто ему внезапно раскрылось то, чего он и не подозревал, стал просить у меня прощения за нескромность, о которой он сокрушался, как о тяжком преступлении. Он рассыпался в уверениях, что глубоко уважает меня и отнюдь не намерен омрачать мои радости; затем он удалился, распрощавшись в изысканных выражениях, судя по которым легко было понять, что ему известно, кто я такой.

Я остался наедине с Теофеей. Как ни старался я держаться весело, мне трудно было побороть свое замешательство, которое еще более усиливалось из-за ее смущения. Мне не представилось никакой иной возможности выйти из этой неловкости, как откровенно признаться, что я усомнился в ее поведении. Заверения графа, слышанные мною, давали мне лишний повод для тревоги, и я хотел получить разъяснения на этот счет. Когда она увидела меня в своей постели, она густо покраснела, а теперь, при первых же моих упреках, лицо ее покрылось смертельной бледностью. Она, дрожа, прервала меня и сказала, что подозрения мои для нее оскорбительны, ибо между нею и графом не произошло ничего, что шло бы вразрез с ее правилами, хорошо мне известными. Столь решительное запирательство возмутило меня.

— Как, вероломная! Ведь я же видел графа у ваших ног, — воскликнул я, словно имел право упрекнуть ее в измене. — Ведь с тех пор как мы в Ливорно, вы оказываете ему такое внимание, какого никогда не оказывали мне. Разве он не клялся вам, что сегодня же сделает все возможное, чтобы соединиться с вами? Что хотел он сказать этой клятвой? Отвечайте, я хочу узнать это от вас самой. Я не желаю всю жизнь быть игрушкой в руках неблагодарной, которой моя любовь и мои благодеяния всегда внушали только ненависть ко мне и жестокость.

По тому, что я употреблял столь резкие выражения, можно судить о том, как я был взбешен. Она всегда слышала от меня только уверения в любви и уважении или жалобы столь нежные, что, несомненно, рассчитывала на почтительность даже в упреках. Поэтому слова мои ошеломили ее, и, залившись слезами, она просила меня выслушать то, что она может сказать в свое оправдание. Я заставил ее сесть; но горечь, переполнявшая мое сердце, еще превышала жалость, которую возбуждала во мне ее печаль, а поэтому и голос мой, и выражение лица были по-прежнему суровы.

Вновь настойчиво подтвердив, что она не позволила графу ничего предосудительного, она призналась мне не только в том, что граф влюблен в нее, но что в силу какой-то перемены, непонятной для нее самой, она чувствует к нему неодолимое влечение.

— Правда, я боролась с этой склонностью не так упорно, как того требовали мои убеждения, — продолжала она, — возьму на себя смелость объяснить причину этого: я думала, что он ничего не знает о моих злоключениях, и надеялась, благодаря ему, вступить в обычные права женщины, не нарушившей правила добродетели и чести. По его словам, он живет большею частью в деревне. Поэтому, рассчитывала я, он никогда не узнает о моих невзгодах, а так как он принял вас всего лишь за негоцианта, то не сочтет обидным для себя обманом, если я не опровергну его уверенность, что я ваша дочь. Между тем должна признаться, — добавила она, — с тех пор, как он знает ваш чин, и после того как это открытие побудило его сегодня же просить у вас моей руки, у меня возникли сомнения, которыми я не замедлила бы с вами поделиться. Вот каковы мои чувства, — заключила она, — а относительно того, что вы увидели его у моих ног, так ведь я воспротивилась этому порыву и не поощрила его предосудительным потворством.

После этой исповеди она, по-видимому, почувствовала себя увереннее; рассчитывая на мое одобрение, она взглянула на меня с меньшей тревогой. Но именно убежденность ее в том, что она отнюдь не виновна, и ввергла меня в отчаяние. Я был страшно разгневан тем, что она совсем не посчиталась с моими чувствами, ибо они ей совершенно безразличны; поэтому-то она и не побоялась огорчить меня и свободно предалась новому увлечению, не видя к тому никаких препятствий. Однако из стыдливости я утаил эту жгучую обиду в глубине сердца и постарался отнестись к происшедшему так, как следовало бы отнестись, руководствуясь здравым смыслом.

— Мне хочется верить вам, — сказал я, — и не следует мне опрометчиво думать, что вы меня обманываете, притворяясь добродетельной; однако если граф знает, кто я такой, то как можете вы рассчитывать, что он принимает вас за мою дочь, когда ему известно или неминуемо станет известно, что я никогда не был женат? Если он уже знает об этом, то вы слишком умны, чтобы не понимать, что его намерения не искренни и что в своих отношениях с вами он ищет только забавы. Если же он пребывает в неведении и по ошибке намеревается жениться на вас, считая вас моей дочерью, то план этот сразу же отпадает, как только он узнает, что я вам не отец. Но вы все это отлично понимаете, — продолжал я, давая волю раздиравшей меня ревности, — вы не так простодушны, чтобы рассчитывать, что знатный человек женится на вас очертя голову. Он вам нравится. Вы прислушались только к голосу сердца, а оно, пожалуй, увлекло вас гораздо дальше, чем вы решаетесь признаться. Как вы думаете, почему я оказался в вашей спальне? — продолжал я в новом приливе горечи. — Потому, что я, вопреки вашим стараниям, раскрыл вашу проделку. Я прочел о вашей страсти по вашим глазам, вашим речам, по всем мелочам вашего поведения. Я хотел застать вас врасплох и устыдить. Я и сделал бы это в минувшую ночь, если бы сила моей прежней любви все еще не обязывала меня обращаться с вами бережно. Но считайте, что я все видел, все слышал и что только такой слабодушный человек, каким я остаюсь до сего времени, может не презирать вас и не злобствовать.

Легко догадаться, с какой целью говорил я это. Я хотел окончательно избавиться от сомнений, все еще терзавших меня, и делал вид, будто хорошо осведомлен обо всем, чего опасаюсь. Теофея так решительно все отрицала и скорбь ее была столь искренна, что если бы можно было доверяться женщине умной и любящей, то у меня, пожалуй, не осталось бы никаких сомнений в ее правдивости. Но сейчас еще рано отдать себя на суд моих читателей. Дело моей неблагодарной питомицы расследовано еще не до конца.

Все время, оставшееся до обеда, мы с Теофеей провели в беседе, из которой я не вынес ничего нового. Наконец доложили, что кушать подано. Мне не терпелось увидеть, как влюбленные будут держать себя в моем присутствии, а особенно любопытно мне было услышать первое обращение ко мне графа. Теофеей владело, несомненно, не меньшее смущение, чем мной — любопытство. Но за столом графа не оказалось, а из разговора с сотрапезниками я узнал, что он уехал в почтовой карете, предварительно попрощавшись со всеми постояльцами.

Как ни удивила меня эта новость, я воздержался от каких-либо суждений насчет отъезда графа, а только взглянул на Теофею и заметил, что она изо всех сил старается ничем не выдать охватившего ее волнения. После обеда она уединилась в своей спальне. Я немедленно последовал бы за нею, но меня задержал француз-капитан, о котором я уже упоминал; до сих пор он из деликатности не показывал вида, что осведомлен о том, кто я такой, а тут он подошел ко мне и приветствовал меня весьма учтиво. Мне еще было неизвестно, при каких обстоятельствах ему назвали мое настоящее имя. Беседуя со мной, он рассказал не только о том, что произошло в саду, но и объяснил, по какой причине граф решил скрыться. Капитан стал извиняться, словно боялся моих упреков.

— Я не имел никакого понятия о том, за кого вы выдаете молодую особу, находящуюся при вас, — сказал он, — и потому не счел предосудительным отвечать на расспросы графа. Граф заговорил о вашей дочери. Я имел неосторожность сказать, что дочери у вас нет и что, хотя я и не знаком с вами лично, мне, как и всем во Франции, известно, что вы не женаты. Он заставил меня несколько раз повторить это, и я понял, что моя нескромность может в каком-то отношении пойти вразрез с вашими видами.

Я заверил капитана, что у меня нет никаких причин обижаться на него и что в Ливорно я принял несколько иную личину только для того, чтобы избежать официальных церемоний. О других соображениях, по которым я хотел остаться инкогнито, я ему ничего не сказал. Но мне нетрудно было догадаться, что граф, разубедившись в том, что Теофея — моя дочь, вообразил, будто она моя любовница. Положение, в каком он застал меня в ее спальне, подтверждало такую догадку; он был смущен, что связал себя данными ей обещаниями, и не нашел другого выхода, как немедленно уехать, даже не повидавшись с нею. Я поспешил к Теофее. Когда я входил, я только мельком заметил ее удрученное состояние, ибо при моем появлении она постаралась принять спокойный вид и, улыбаясь, спросила, очень ли я удивлен поспешным решением графа.