История одной гречанки - Антуан-Франсуа Прево

У меня не было ни малейшей охоты принять это предложение; чтобы немедленно положить конец опасной затее, я сказал дамам, что мне необходимо кое-что сообщить им, а потому я прошу уделить мне место в их карете.

— Господа приехали, конечно, в своих экипажах, — сказал я, обращаясь к молодым людям, — впрочем, моя карета к их услугам.

У господина де Р *** была своя карета. Мы поехали прямо к воротам, и двоим влюбленным пришлось с горечью убедиться, что господин де С *** занял одно из мест, где они только что сидели.

Было бы чересчур жестоко при постороннем упрекать дам в бестактности. Урок нравственности я отложил до Парижа; сидя напротив компаньонки, я разглядывал ее и, вспоминая ее в зелени и цветах, не мог удержаться от смеха и не сказать ей несколько комплиментов в духе тех, какие она только что выслушивала. Мне показалось, будто воображение ее уже настолько одурманено, что она и мои похвалы принимает за чистую монету. Теофея лукаво улыбалась, но я и ей готовил комплимент, — такой, над которым ей придется задуматься. Однако она успела сказать господину де С *** словечко, окончательно лишавшее его всякой надежды. То ли она подозревала, с какой целью мы явились в Сен-Клу, и считала его зачинщиком этой поездки, то ли ей действительно претило его ухаживание, становившееся порою, как я и сам замечал, назойливым, но она воспользовалась минутой, когда он подал ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Попросив его не докучать ей в дальнейшем своими посещениями и ухаживанием, которые никогда не были ей по вкусу и которые она просит прекратить, она сказала, что считает сегодняшнюю их встречу последнею. Господин де С *** до того растерялся, что, когда Теофея направилась к дому, не решился последовать за нею.

Жалобы свои он начал изливать мне. Я был тем более растроган ими, что обращение Теофеи с господином де С *** казалось мне никак не соответствующим обычной ее мягкости; к тому же я понимал, что она могла дойти до такой крайности только потому, что находится во власти непреодолимого увлечения. Я уговаривал господина де С *** утешиться, как утешаются все неудачники в любви, и уверял его в своих дружеских чувствах, которые должны хоть немного возместить его утрату. Присущее ему чистосердечие было мне дороже его богатства и привлекательной внешности.

— Приходите ко мне как только вздумается, — сказал я. — Я не стану навязывать Теофее что-либо, но объясню ей, как много она теряет, отвергая ваши предложения, и, конечно, устыжу ее, если она даст власть над собою какой-нибудь предосудительной страсти.

Я плохо себя чувствовал и вынужден был обедать у себя в комнате; это лишало меня удовольствия проводить время с моими домочадцами. Но то самое любопытство, которое повлекло меня в Сен-Клу, помешало мне дождаться вечера, чтобы откровенно поговорить с Теофеей. Я узнал, в котором часу она намеревается лечь спать, и попросту отправился к ней, как у нас завелось в силу долгой привычки; я сказал, что привели меня к ней соображения в высшей степени серьезные; не знаю, догадывалась ли она о причине моего появления, но я заметил, что она взволнована. Однако она стала слушать меня с глубоким вниманием. Желание понять собеседника, прежде чем ответить ему, было одной из привлекательных черт ее характера.

Я сразу приступил к делу.

— Вы выражали желание жить возле меня и сами знаете, чем объяснили такое желание, — сказал я. — Оно отвечало вашей склонности к жизни спокойной и добронравной. Разве вы не находите здесь того, к чему стремились? Зачем ехать в Сен-Клу в поисках удовольствий, столь чуждых вашим взглядам, и что может быть у вас общего с господином де Р *** и графом де ***, у вас, столько говорившей о добродетели, которая никак не согласуется с их взглядами на жизнь? Вы еще не знакомы с нашими нравами, и это служит вам извинением, — добавил я. — Так я думаю потому, что расположен к вам. К тому же я дал вам в наставницы сумасбродку, забывающую самые основы добронравия. Но поездка в Сен-Клу, непринужденная близость с молодыми людьми, у которых нет ничего общего с вашим образом мыслей, — что сказать на это? Такое пренебрежение основными правилами приличия вызывает у меня тревогу, которую я не в силах скрыть.

Тут я потупился, предоставляя ей обдумать ответ. Ждать мне пришлось недолго.

— Я понимаю, как далеко заходят ваши подозрения, — сказала она, — слабость, проявленная мною в Ливорно, вполне оправдывает их. Тем не менее вы крайне несправедливы, если думаете, что будь то в Сен-Клу, будь то в другом каком-нибудь месте, где вы за мной наблюдали, я хоть на миг отклонилась от правил, которые я ношу в сердце. Вы сами тысячу раз твердили мне, — продолжала она, — и этому же учат меня и книги, которые вы мне даете, что надо применяться к слабостям окружающих, быть общительной, снисходительно относиться к недостаткам и увлечениям друзей; я осуществляю в жизни ваши взгляды и те истины, которые постоянно черпаю из книг. Я хорошо знаю вас, — добавила она, пристально глядя на меня; — я знаю, что вам можно доверить любую тайну, но вы дали мне в компаньонки особу, со слабостями которой я обязана считаться. Она ваш друг и моя наставница; что же мне остается делать, как не подчиняться и не угождать ей?

Этого было достаточно, чтобы пресечь все мои упреки и даже вызвать во мне раскаяние, что я так откровенно высказал их. Мне показалось, что я вдруг проник в эту загадку. Граф влюблен в Теофею, господин де Р ***, чтобы услужить другу, прикидывается влюбленным в старуху вдову, а Теофея выслушивает любезности графа ради своей наставницы, которой хочет угодить, потворствуя ее шашням.

Какой клубок заблуждений! Зато какой новый прилив благоговения перед Теофеей почувствовал я! Мне казалось, что вновь оживают все совершенства, которые я прежде замечал в ней! Из-за недуга я стал легковерным. Я обнял любезную Теофею.

— Да, — воскликнул я, — это вам следовало бы жаловаться на меня! Я дал вам в руководительницы сумасбродку и понимаю, что ее нелепые бредни должны беспрестанно докучать вам. Я говорю о том, что видел. Я был тому свидетель. Но мне надлежало вникнуть в ваши намерения и отнестись к вам справедливо, как вы того заслуживаете. Итак, довольно об этом. С завтрашнего дня я освобождаю вас от этой несносной опеки, и у меня уже намечена для вас другая, более подходящая компаньонка.

Уже наступила ночь. Я был в халате. В моих глазах Теофея была все так же прелестна, и, как и прежде, очарование ее действовало на меня неотразимо. Целомудренная основа, так непосредственно сказавшаяся в ее снисходительности к наставнице, оживила прежние чувства. Даже болезненная слабость моя не служила тут сдерживающим началом, и я до сих пор не понимаю, каким путем образец благонравия и добродетели произвел на меня такое же впечатление, какое производило зрелище порока. Все же я не дал большей воли своей чувственности, но после описанной встречи во мне вновь разгорелось пламя, которое я считал угасшим как ввиду моего постоянного недомогания, так ввиду большей зрелости ума.

Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта, пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.

Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления, что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла форму, соответствующую моим силам, — другими словами, вновь заполнила все мои помыслы.

Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, — это почаще навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям. Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.

Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения, она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.