Зеленая Миля - Стивен Кинг

— Все готово, — объявил Харри.

Брут схватил за выступ холщовой рубашки, где находился правый локоть Уортона и поднял его на ноги.

— Пошли, Буйный Билл. И постарайся посмотреть на все с хорошей стороны. В твоем распоряжении по меньшей мере сутки, чтобы запомнить, что нельзя сидеть спиной к двери и никогда не стоит откалывать такие номера.

— Выпустите меня, — заныл Уортон. Он переводил взгляд с Брута на Харри, потом на меня, и лицо его снова наливалось краской. — Я стану хорошо себя вести, говорю вам, я усвоил урок. Я… я… у-ум-ммм…

Он вдруг упал на пол, оказавшись наполовину в камере, наполовину на веселеньком линолеуме, дрыгая ногами и корчась всем телом.

— Боже, да у него судороги, — прошептал Перси.

— Конечно, а моя сестра — вавилонская блудница, — невозмутимо произнес Брут. — Она танцует хучи-кучи для Моисея по субботам в длинной белой накидке. — Он наклонился и зацепил Уортона одной рукой под мышкой. Я взялся с другой стороны. Уортон трепетал между нами, как пойманная рыба. Было ужасно неприятно тащить его дергающееся тело и слышать хрипение и пуканье.

Я поднял глаза и на секунду встретился взглядом с Джоном Коффи. Глаза его покраснели, щеки были влажными. Он опять плакал. Я вспомнил Хэммерсмита и его кусающий жест и поежился. Потом снова обратился к Уортону.

Мы швырнули его в смирительную комнату, будто мешок, и смотрели, как он дергается на полу рядом с водостоком, где мы однажды вели поиски мышонка, появившегося в блоке «Г» под именем Вилли-Пароход.

— Мне все равно, если он проглотит свой язык или еще чего и умрет, — сказал Дин хриплым и резким голосом, — но подумайте, ребята, сколько потом понадобится бумаг! Мы не будем успевать их писать.

— Да черт с ними, с бумагами, подумай о том, какие слухи пойдут, — мрачно сказал Харри. — Мы потеряем эту проклятую работу и кончим тем, что отправимся собирать горох на Миссисиппи. Знаете, что такое Миссисиппи? Это индейское название задницы.

— Да не умрет он и не проглотит свой грязный язык, — успокоил их Брут. — Завтра, когда откроем эту дверь, он будет как огурчик. Слово даю.

Так оно и случилось. Когда на следующий вечер в девять часов мы привели его обратно в камеру, он был тих, бледен и вроде бы покорен. Он шел, опустив голову, и уже не пытался никого задеть, когда сняли смирительную рубашку, Уортон безразлично смотрел на меня, когда я говорил, что в следующий раз будет то же самое, и ему надо подумать, сколько времени он хочет провести, писая в штаны и кушая детское питание из ложечки.

— Я буду хорошо себя вести, босс, я понял урок, — прошептал он слабым голосом, когда мы запирали его снова в его камеру. Брут посмотрел на меня и подмигнул.

На следующий вечер Вильям Уортон, называющий себя Крошка Билли и никогда — Джон Лоу Буйный, Билл Хайкок, купил шоколадный рожок у старика Тут-Тута. Такое Уортону было строжайше запрещено, но охрана после обеда состояла из временных, я уже говорил об этом, поэтому сделка состоялась. Сам Тут тоже прекрасно знал о запрете, но для него тележка с продуктами всегда была источником дохода, а деньги, как известно, не пахнут.

Ночью, когда Брут обходил камеры, Уортон стоял у двери. Он подождал, пока Брут взглянет на него, а потом хлопнул ладонями по надутым щекам и выстрелил густой и удивительно длинной струей шоколадной жижи прямо ему в лицо. Уортон запихал себе в рот шоколадный рожок целиком, держал его, пока тот не растворился, а потом мусолил, как жевательный табак.

Уортон с вымазанным шоколадом подбородком повалился на свою койку, задирая ноги и хохоча, показывая пальцем на Брута, на лице которого шоколада было куда больше.

— Ха-ха, Черный Самбо, сэр, босс, как поживаете? — хохотал Уортон, держась за живот. — Господи, если бы это было дерьмо! Как жаль, что это не дерьмо! Если бы у меня было хоть немного.

— Сам ты дерьмо, — проревел Брут. — А теперь, собирай чемоданы, сейчас опять отправишься в свой любимый туалет.

Уортона снова запаковали в смирительную рубашку, и опять мы затащили его в комнату с мягкими стенками. На этот раз на два дня. Иногда мы слышали доносившиеся оттуда ругательства, обещания, что он станет хорошим, что он образумится и будет хорошим, что ему нужен врач, что он умирает. Но чаще всего, Уортон все-таки молчал. Молчал, когда мы его выводили, и опять понуро шел, опустив голову, глядя перед собой и не отвечая, когда Харри говорил ему:

— Запомни, все зависит от тебя.

Какое-то время он вел себя нормально, а потом придумывал что-то еще. Почти все, что он пытался выкинуть, делали и до него (разве что этот трюк с шоколадным рожком, даже Брут признал его оригинальным), но его настойчивость пугала. Я боялся, что рано или поздно кто-нибудь допустит оплошность, и тогда придется дорого заплатить. А такое положение могло сохраняться еще долго, потому что где-то у Уортона был адвокат, обивающий пороги и доказывающий всем, как это неправильно убивать парня, у которого молоко на губах еще не обсохло… и который, между прочим, белый, как старый Джефф Дэвис. Жаловаться на это было бесполезно, ведь уберечь Уортона от электрического стула входило в обязанности адвоката. А беречь его в надежном месте входило в наши обязанности. И в конце концов, адвокат там или не адвокат, а Олд Спарки Уортону не миновать.

6

Именно на этой неделе Мелинда Мурс, жена начальника тюрьмы, вернулась домой из Индианолы. Докторам она уже была не нужна: они получили свои новомодные рентгеновские снимки опухоли, отметили в истории болезни слабость ее руки и невыносимые боли, мучившие ее тогда уже почти постоянно, — и на этом закончили. Они дали ее мужу кучу таблеток с морфием и отправили Мелинду домой умирать. Хэл Мурс взял больничный, ненадолго, в те дни длинных отпусков не давали, на сколько мог, чтобы хоть как-то помочь ей.

Дня через три после возвращения Мелинды домой мы с женой поехали ее навестить. Я позвонил заранее, и Хэл сказал: хорошо, приезжайте, у Мелинды сегодня неплохой день, и она будет рада вас видеть.

— Терпеть не могу таких визитов, — заметил я Дженис, когда мы подъезжали к домику, где Мурсы прожили почти всю свою совместную жизнь.

— Никто не любит, дорогой, — ответила она и погладила меня по руке. — Мы поддержим ее, и ей станет легче.

— Я надеюсь.

Мелинду мы увидели в гостиной, она сидела в лучах не по сезону теплого октябрьского солнца, и первое, что меня поразило: она похудела килограммов на сорок. Конечно же, это было не так, если бы она настолько похудела, то вряд ли сидела бы здесь, но мой мозг так отреагировал на то, что увидели глаза. Обтянутый кожей череп, а кожа — цвета пергамента. Под глазами были темные круги. И впервые за столько лет я увидел, что она сидит в кресле-качалке без работы на коленях: ни лоскутов для одеяла, ни полосок ткани для плетения ковриков. Она просто сидела. Как в ожидании поезда.