Под игом - Иван Вазов

После двухчасового трудного пути по оврагам и буеракам Огнянов добрался до первых зарослей. Там, спрятавшись в сухом кустарнике, он вытянулся на спине, чтобы отдохнуть или, вернее, обдумать все, что произошло. Небо совсем прояснилось. Осеннее солнце ласково пригревало землю, в траве сверкали капельки талого снега. Время от времени воробьи почти неслышно пролетали над головой беглеца и в поисках пищи садились на тропинки. Высоко в небе кружил горный орел: то ли он где-то поблизости высмотрел падаль, то ли принял за падаль неподвижно лежащего человека. Огнянов так и подумал и помрачнел еще больше. В этом орле ему теперь чудилось что-то зловещее. Хищная птица казалась ему воплощением его беспощадной судьбы. Она только и ждет, чтобы ей приготовили кровавый обед, а тогда не замедлит ринуться вниз со своих голубых высот. Что ж, все возможно. В зарослях небезопасно — сюда забредают охотники-турки, а все они сущие разбойники. Огнянов с нетерпением ждал захода солнца и в поисках более надежного убежища несколько раз переходил с места на место. Время тянулось нестерпимо медленно, и солнце совершало свой путь томительно долго. А горный орел все парил в небе. Взмахнет раз-другой своими черными крыльями и опять распластает их. Огнянов не мог оторвать глаз от парящей в высоте птицы, но мысли его витали в глубинах прошлого. В его возбужденном мозгу одно за другим всплывали воспоминания… Годы юности, годы борьбы, страданий и веры в высокие идеалы. А Болгария, ради которой он перенес столько испытаний… Она так прекрасна, так достойна любых жертв! Она богиня, ради которой верующие в нее готовы пролить свою кровь. Кровью окрашен ее ореол, но лучи его — блистательные имена, и Огнянов надеялся увидеть среди них и свое имя… Как он гордился ею, как искренне был готов умереть, и больше того, бороться за нее! Смерть казалась ему возвышенной жертвой, борьба — великим таинством…

Где-то раздался выстрел, и Огнянов вернулся к действительности.

Он оглянулся кругом. Эхо в горах повторило звук выстрела и замолкло.

«Должно быть, это охотники стреляют дичь», — сказал он себе.

Огнянов успокоился, но ненадолго. Спустя четверть часа невдалеке послышался собачий лай, а вскоре и голоса людей. Гончая Эмексиза невольно вспомнилась Огнянову — он знал, что турок был родом из ближайшей деревни. Этот лай был ему как будто знаком, или, может быть, так ему показалось. А лай, теперь уже более громкий, послышался где-то совсем близко; кусты зашуршали, словно под напором ветра, и из них выбежали две гончие, опустив морды до земли.

Огнянов вздохнул с облегчением.

Этих собак он видел впервые, и ему не пришлось вновь столкнуться с гончей Эмексиз-Пехливана, которую хозяин приучил бросаться на людей, как на дичь… Гончие в большинстве не умны и безобидны, но эта проклятая собака оказалась необычайно злопамятной, в чем мы уже убедились, когда она кинулась на Огнянова неподалеку от монастыря. Она стала союзницей Стефчова и выдала Огнянова…

Заметив человека, притаившегося в кустах, гончие подошли, обнюхали его и побежали дальше. И вдруг Огнянов услышал, что приближаются люди. Не оглядываясь, он бросился бежать но кустарнику. Грянуло три ружейных выстрелу беглецу показалось, будто что-то укусило его в бедро, и он побежал втрое быстрее. Что делалось позади, гнались за ним или нет, он не знал. Вскоре он спустился в русло высохшей реки с берегами, поросшими низким орешником, и забрался в самую чащу. Охотники, должно быть, потеряли его из виду. Огнянов долго прислушивался, но ничего не услышал. Только теперь он почувствовал на ноге что-то теплое и мокрое. «Ранен!» — испугался он, увидев, что сапог его полон крови. Разувшись, он обнаружил, что по левой ноге струится кровь с двух сторон, — пуля прошла через бедро навылет. Он оторвал от рубашки лоскут и перевязал раны. Боль становилась сильнее, а путь ему предстоял длинный и трудный. Беглец очень ослабел от потери крови и к тому же целый день ничего не ел.

Вскоре сумерки сгустились, и Огнянов покинул сухое речное русло, в которое, он был уверен, завтра нагрянет турецкий карательный отряд. Чем больше темнело, тем сильнее пробирал его холод. Первая турецкая деревня, встретившаяся Огнянову, казалась вымершей. С наступлением темноты улицы турецких деревень становятся совсем безлюдными, похожими на кладбища. Только из одной лавки слышался говор. Но Огнянов не решился постучать в нее, хоть и умирал с голоду. Он шел еще часа два, миновал еще несколько деревень, и, наконец, впереди что-то забелело. Это была Стрема. Он с трудом перешел реку вброд и, выбравшись на берег, сел — от холодной воды ноги у него окоченели и боль усилилась. Бедро опухло, и Огнянов стал опасаться, как бы не началось воспаление; тогда, чего доброго, придется остаться на дороге. Он встал, срезал стебель сухого тростника, росшего у берега, и снял брюки, чтобы промыть рану по способу, который он знал еще со времен Хаджи Димитра[73]. Насосав воды в длинную полую тростинку, он приложил ее к ране и подул; вода вылилась с другой стороны бедра. Это он проделал несколько раз. Перевязав рану, Огнянов направился к Средиа-горе, в предгорьях которой он сейчас находился… Ночной мрак сгущался. Огнянов спешил в Овчери, но деревни все не было видно. Вскоре он попал в какую-то чащобу и понял, что заблудился. Озадаченный, он остановился и прислушался. Теперь он был уже на склоне Средна-горы. Откуда-то глухо доносились человеческие голоса. В такой поздний час здесь не могло быть никого, кроме угольщиков. Огнянов вспомнил, что видел издали красный огонек, горевший где-то в этих местах. Но кто эти люди? Болгары или турки? Он заблудился, замерз и обессилел; если это христиане, есть надежда, что они сжалятся над ним. Поднявшись немного выше, он увидел совсем близко пламя костра и направился к нему. Сквозь ветви деревьев он рассмотрел темные фигуры людей, сидевших у огня, и услышал несколько болгарских слов. Но как показаться этим людям? Ведь он был весь в крови. Его появление могло испугать этих болгар и, чего доброго, привести к еще худшим последствиям… Людей было трое. Один лежал, укрывшись чем-то, а двое разговаривали у догорающего костра. Поодаль, жуя сено, стояла лошадь, покрытая попоной. Огнянов напряг слух.

— Ну, довольно болтать… Ты подбрось дров в костер, а я пойду подложу сенца кобылке, — сказал старший и поднялся.

«Я знаю его! Он из деревни Веригово. Ненко, сын деда Ивана», — с радостью подумал Огнянов.

Деревня Веригово, расположенная по ту сторону Средна-горы, была тоже хорошо знакома Огнянову.

Ненко, подойдя к лошади, нагнулся, чтобы достать сена из кожаного мешка. Огнянов выбрался из кустов и, приблизившись к нему, сказал:

— Добрый вечер, дядя Ненко! Ненко вздрогнул и выпрямился.

— Кто ты?

— Не узнал меня, дядя Ненко?

Тусклое пламя костра осветило лицо Огнянова.

— Учитель! Ты ли это? Идем, идем, здесь все свои люди… Наш Цветан, дед Дойчин… Матушки, да ты холодный как лед, совсем окоченел, — говорил крестьянин, возвращаясь с Огняновым к костру. — Цветанчо, подбавь побольше дров, чтобы костер разгорелся как следует… Надо обсушить и согреть одного христианина… Знаешь его?

— Учитель! — радостно воскликнул молодой парень. — Как ты сюда попал?

И он подвинул к Огнянову охапку сухого хвороста, чтобы тот сел.

— Спасибо тебе, Цветанчо!

— Ранили его пулей, звери, — проговорил Ненко гневно, — но, слава богу, неопасно.

— Да что ты!

— Дед Дойчин, вставай, у нас гость! — разбудил или, лучше сказать, растолкал Ненко спящего старика.

Вскоре большой костер запылал ярким пламенем. Угольщик с состраданием посматривали на бледное лицо Огнянова, а тот вкратце рассказывал им обо всем, что с ним случилось. Вскоре Огнянов ощутил живительную силу огня. Замерзшие руки и ноги его согрелись, и рана болела меньше. Дед Дойчин вытащил из своей рваной торбы ломоть хлеба и головку лука в подал их Бойчо.

— Чем богаты, тем и рады… А теплом-то мы, благодарение богу, богаче самого царя. Кушай, учитель…

Огнянов чувствовал себя все лучше и лучше. Душа его наполнилась большой и дотоле неизведанной радостью. Это прекрасное, золотое, живительное пламя, этот дремучий лес вокруг, эти лица, закопченные, грубые, простые, но сиявшие теплым, дружеским участием, эти потрескавшиеся черные рабочие руки, которые с истинно болгарским радушием протянули ему последний нищенский кусок, — все это показалось ему невыразимо трогательным. Если бы не боль, Огнянов чувствовал бы себя совершенно счастливым и, пожалуй, даже запел бы: «Лес ты мой, лес зеленый…»