Может быть, он? (СИ) - Лабрус Елена

Вета спала, откинувшись на спинку.

«На базе клиники имеются отделения различного профиля (лучевая терапия, химиотерапия, онкология и др. специальностей), способные в любой момент помочь в лечении пациента любой сложности.

- Одно из самых мощных нейрореанимационных отделений в стране.

- Активное использование малотравматичных доступов и эндоскопических вмешательств при патологии ЦНС.

- Персонализированная терапия.

- Широкие возможности для проведения малоинвазивной хирургии головного мозга».

Плакат внушал уверенность, хоть и не давал гарантий.

Я допила остатки остывшего кофе и встала, чтобы налить новый, когда он приехал.

— Миро̀, — выдохнула я.

— Что говорят врачи? — протянул он руки, чтобы меня обнять.

— Ещё ничего. Идёт операция, — отстранилась я, не позволив.

Я должна быть сильной. Должна держаться. А у него на груди я не смогу — разревусь, сдамся.

Он замер. Посмотрел на меня пристально.

И всё понял.

— Ясно, — кивнул он. Потом оглянулся. — Я сейчас.

— Ты куда? — удивилась я, когда он уверенно побежал вверх по лестнице.

— Сейчас вернусь, — ответил он.

Я купила ещё кофе и снова принялась перечитывать плакат. Слова «способные помочь в лечении пациента любой сложности» меня успокаивали. Потом подняла глаза и сквозь стеклянные стены на галерее второго этажа увидела Миро̀ рядом с мужчиной в белом халате с бирюзовой отделкой. Они мило беседовали, потом пожали друг другу руки, а потом Миро̀ спустился и подхватил мои вещи.

— Мы куда? — удивилась я и разбудила Вету.

— В платную палату, — поздоровался он с Ветой, трущей ладонями лицо. — Там можно прилечь, вытянуться. Есть ванная, кровать, кресла для посетителей. Гарика привезут туда же, в бокс.

— Но откуда ты, — бежали мы за ним с Ветой, когда широкими шагами он вёл нас в другое крыло.

— Здесь обследовали отца, — коротко ответил он. — И «Экос» один из спонсоров центра.

— …отделения различного профиля: лучевая терапия, химиотерапия, онкология, — стояло у меня перед глазами. А потом в окно я увидела ворота, шлагбаум и вспомнила, как подвозила Миро̀, припарковалась на проезжей части. Тогда я подумала, что это какая-то платная клиника.

— А Гарика точно привезут сюда? — волновалась Вета, обходя небольшую комнату со всеми удобствами, за стеклом от которой было что-то вроде обычной больничной палаты на одного, только оснащённой по последнему слову техники, как в кино.

— Точно сюда, — поставил мою сумку на кресло Мирослав и посмотрел на часы. — Извини, надо бежать. Позвони, как пройдёт операция.

— Да, конечно, — ответила я.

И осталась стоять по центру комнаты, когда он кивнул, слегка задержался в дверях и… ушёл.

Всё же когда мир рушится, это должно быть громче.

— Операция прошла хорошо, — сказал врач. — Пришлось повозиться со старой гематомой, что мы заодно удалили, но в целом всё, что зависело от нас, мы сделали, теперь всё будет зависеть, — он сделал руками движение, которое можно было истолковать как угодно, но не требовало расшифровки. — Не от нас, — закончил он фразу.

Вета уехала домой, а я осталась.

Потом Вета приехала, чтобы меня сменить, но я всё равно осталась.

— Врач сказал от нескольких часов до нескольких дней? — жевала она бутерброд, глядя в стеклянную стену, за которой неподвижно с повязкой на голове и лейкопластырем на лбу лежал Гарик.

— Да именно так он и сказал, — кивнула я, так и не притронувшись к своему бутерброду.

— А Миро̀? Ты позвонила Миро̀?

— Я всем позвонила, — кивнула я. — Отцу Гарика в Швейцарию. Маме Гарики в Атланту. Вадик с Маринкой уже приезжали. Мои родители будут вечером. На работу. Динару. Миро̀.

Я вздохнула.

— Только не говори… — отложила она бутерброд.

— Не говорить что?

— Вы расстались из-за Гарика?

— А как ты себе представляешь иначе? Я либо здесь, либо там. И я здесь.

— Но ты же его любишь.

— Да, я его люблю. Но Гарика я люблю тоже. И это… — я покачала головой. — В общем, тут нечего обсуждать, Вета. Больше нечего.

— А что ты будешь делать, когда он очнётся?

— То же, что я делаю сейчас. Ему нужен уход. Нужны присмотр и забота. И у него есть я.

— А как же твоя работа?

— Ты думаешь, я могу сейчас думать о работе? О чём-то другом? Думаешь, для меня есть сейчас что-то другое? Важнее? Ценнее? Вся моя жизнь сейчас — вот этот писк, — показала я на стекло, за которым пищал монитор сердечного ритма Гарика. — Больше ничего. И угадай, какой цвет я буду ненавидеть, когда мы отсюда выйдем? — показала я на бирюзовую отделку стен.

От нескольких часов до нескольких дней — столько должно было уйти у Гарика на то, чтобы очнуться. Но уже пошла вторая неделя, а он не просыпался.

Первые дни я, почти не отрываясь, смотрела на монитор и невольно считала удары его сердца — ритмичное пиканье прибора, что невозможно было не считать.

Когда в палате проходили процедуры, стекло между нами закрывали шторой. Но и тогда я слушала этот ритмичный писк — он почти не менялся.

— Электромагнитные импульсы мозга в норме, — сказал врач, мне показалось озабоченно, день на третий. — Мозг жив, он работает. А знаете, вы можете с ним говорить, — сказал он с воодушевлением, словно это должно помочь. — Хорошо, если вы будете его касаться и что-нибудь рассказывать. Это важно.

Мы перенесли моё кресло в его палату.

Теперь я даже спала на его ногах. На одной, слушая, как бьётся сердце. Или на его руке. Или рядом, держа его руку в своей.

Я не знала, что ему рассказывать, поэтому просто вспоминала всё, что помнила.

Про их школьные проделки с Вадимом.

Как однажды они притащили из леса целую охапку земляники. А в следующий раз — полоза. И это они думали, что змея — безобидный полоз, бесстрашно доставали его из банки, мечтали устроить ему террариум, спорили, как будут ловить для него мышей, чтобы кормить. А потом с работы вернулся отец и сказал, что это ядовитый щитомордник.

— Ты чуть в обморок не рухнул от страха — он в тот момент был у тебя в руках. И Вадик один понёс возвращать змею в лес, — погладила я его руку против роста волос. И клянусь, она покрылась мурашками.

Потом прилетели его родители.

Не знаю, слышал ли Гарик, как они ругались. Однажды Гарик пошутил, что они даже на одном континенте не могут находиться вместе, поэтому его мама вышла замуж за американца, а папа основал офис в Швейцарии. И не знаю, как он отнёсся к тому, что я их выставила, но я их выставила — в коридор, чтобы ругались там.

В то время, когда они не ругались, отец постоянно висел на телефоне, или сидел в холле с ноутбуком, а мама рассказывала истории о том, что земля в Атланте действительно красная и всё сажают в насыпных грядках. Но настоящее бедствие олени — они приходят и всё сжирают: цветы, кусты, овощи. А про Скарлетт O’Харру там никто не знает.

Мне казалось, что я всё это уже слышала. Мне казалось, что пока они здесь, он ни за что не очнётся. И даже если очнётся, сделает вид, что нет. Поэтому с облегчением вздохнула, когда папа, сославшись на дела, а мама — тоже на что-то, уехали.

Я не сказала Виолетте, что, когда звонила Миро̀, предложила забрать бумаги Евы — они лежали у родителей, Вадик бы ему отдал. Но Миро отказался.

— Я разберусь, — ответил он, как обычно, спокойно, ровно. — Спасибо!

Как же мне не хватало в конце его фраз «счастье моё» или «моя пленительная».

Но это было моё решение, не его.

И это я ему иногда звонила — он мне нет, уважая моё решение.

Не сказала я Виолетте и о том, что, когда говорила, что люблю Миро̀, но люблю и Гарика, на самом деле имела в виду: «люблю Гарика, как брата». Как человека настолько мне родного и близкого, что, как и брата, я бы не оставила его в беде ни при каких условиях. Не важно, чего бы мне это стоило.

Но это было другое. Другая любовь. Не та любовь.

Это и близко не стояло с тем, что я чувствую к Миро̀. Я была благодарна травме Гарика хотя бы за это — долгие часы, дни, недели у его постели помогли мне разобраться в себе.