Морской узелок. Рассказы - Сергей Григорьев

Испанцы захлопали в ладоши. Дед сорвал несколько больших виноградных листьев, завернул в них кусок белого сыру, меду, лепешку и все положил Фалалею в мешок, что-то приговаривая.

Караван налегке пустился в обратный путь и глубокой ночью вернулся к закрытой бухте, где дожидалась лодка.

Возвращение

«Проворный» готовился покинуть гибралтарский рейд. Не разыскав на фрегате Фалалея, командир заявил начальнику порта о пропаже с корабля мальчика-флейтщика, прося, если отыщется, доставить его на русскую поморскую шхуну, которая стояла на рейде с грузом трески для Италии.

Уже выкатывали якорь, когда к «Проворному» подошла лодка под красным парусом. Испанцы были опять в расшитых куртках и широкополых шляпах. Фалалей, стоя на борту лодки, махал шапкой и кричал отчаянно:

— Братцы! Братцы! Погодите!

Командир позволил лодке причалить к правому почетному трапу: он был, пожалуй, больше всех рад возвращению Фалалея.

На палубу фрегата поднялся командир испанцев, а за ним, понуро, — Фалалей. Встречал их Сашенька Беляев. А за ним стоял, усмехаясь, боцман Чепурной и, нащупывая в кармане брюк новый линек, приговаривал:

— Теперь уж нет! Не для проформы! Теперь уж не для проформы! Я тебя! Я тебя!

Задержав руку Беляева в своей, испанец сказал по-английски:

— Не наказывайте мальчика. Это бравый парень. Он хотел сразиться за свободу!

Мичман ответил пылко:

— Благодарю вас, синьор! Это он успеет сделать дома.

Испанец снял шляпу и поклонился. Он спустился в лодку. Лодка отчалила. Матросы на «Проворном» побежали по вантам. Упали и распустились паруса. Якорь выдернули, как репку. Паруса наполнились ветром. Фрегат развернулся и, рассекая волны, двинулся. С борта грохнули пушки, салютуя британскому флагу. Крепость отвечала равным числом выстрелов.

«Проворный» вышел из бухты в открытое море.

Офицеры после спуска флага пригласили капитан-лейтенанта Козина в кают-компанию.

Обычай флота таков: никто из офицеров не имеет входа в каюту командира без приглашения, но и командир может войти в кают-компанию только будучи приглашенным.

Предстояло обсудить поступок Фалалея. Мичман Беляев успел допросить Фалалея и теперь рассказал в кают-компании, как все случилось.

Фалалей в тот день, когда купил себе сомбреро, не мог долго заснуть после наказания и прислушивался к тому, что делалось на корабле и за его бортом. Ему послышалось, что на второй палубе открывают левый бортовой люк. Натянув брюки, Фалалей прокрался туда и увидел, что люк и точно открыт, а за бортом стоит пришвартованная лодка. Фонаря не было. Кто-то из матросов «Проворного» тихо переговаривался с людьми в лодке на матросском языке.

— Чего это они, дяденька? — спросил Фалалей потихоньку.

— Молчи! Шляпу тебе привезли! — и сунул шляпу в руки Фалалея.

Фалалей обрадовался, вернулся в кубрик, повесил шляпу на коечный крюк и вдруг решил убежать. Захватил флейту и сумку, прокрался снова на вторую палубу и хотел попроситься, чтобы его взяли в лодку. Тут вахтенный сверху окрикнул лодку, подозревая что-то неладное. Она отчалила. Фалалей спрыгнул в лодку, и люк тихо за ним закрылся.

— «Зачем ты убежал? — спросил я Фалалея, — продолжал Беляев свой доклад. — Тебе обидно было за порку?» — «Обидно, само собой. Да, главное, хотелось еще раз в Испании побыть, а на берег после того меня больше бы не взяли…» Вот и все, Николай Алексеич. Мы позвали вас сюда просить, чтобы малютку не наказывали. Все дело кончилось пустяками.

— Что же это такое, господа?! — гневно воскликнул Козин. — Это, по-твоему, Сашенька, пустяки? Будем говорить как родные. Это пустяки? Люди открывают в ночную вахту люк. К кораблю подходит лодка. Зачем? Мичман Бодиско, я спрашиваю вас как вахтенного начальника: вы видели, что к борту подошла лодка?

— Видеть было нельзя: ночь — чернее чернил. Лодки все время юлили вокруг нас. Я несколько раз окрикивал и приказывал вахтенным смотреть зорче.

— Вы должны были слышать, если не видали.

— Не слышал, каюсь. Я был очень утомлен, Николай Алексеич…

— Да, да, господа! Вы тогда были очень, очень утомлены! Надо допросить флейтщика — быть может, он опознает тех из наших людей, кои тогда открыли люк.

— Малютка не сделает этого ни за что, если б даже он узнал тогда людей, — уверенно ответил Беляев.

— Надо осмотреть корабль. Возможно, что мы взяли на борт контрабанду. Фалалей-то видел — грузили что-нибудь на корабль из лодки?

— Только шляпу, Николай Алексеич.

Молодежь рассмеялась. Старший летами артиллерийский офицер сказал серьезно:

— Я уверен, что к нам ничего не грузили, но кое-что выгрузили. Бомбардир Одинцов доложил мне, что у нас не хватает двух бочонков пороха.

Козин вскочил с места:

— Что? Что вы, дорогой мой! Замолчите!

Артиллерист спокойно курил и ответил, разведя руками:

— Да, очень жаль, но это так.

— Они лазили ночью в крюйт-камеру?[14] И вы допустили это! Вы пойдете под суд, сударь мой!

— Если под суд, то вместе с вами, капитан-лейтенант. Но будьте покойны: на крюйт-камере никто замков не ломал. Бочонки были приготовлены для снаряжения холостых картузов. Очень уж мы часто салютуем, Николай Алексеич!

— Какой порох: ружейный?

— Нет, пушечный, английский. Наших клейм, будьте покойны, на бочках нет.

— Зачем им пушечный порох?

— Они, может быть, надеются, что у них будет своя артиллерия.

— Фалалей видел на лодке бочонки?

— Да, два всего, — ответил Беляев.

— Еще что?

— Ящики. Надо думать — с ружьями.

— Ну, это не от нас!

— Наверное! Подарок лорда Чатама, вернее всего.

— Боже мой, боже мой!.. Господа, вы молоды. Я опытнее вас. Куда идете вы? Куда толкаете людей? Вы сами идете в пропасть и их толкаете туда… Господа! Что вы там делаете? Отвечайте, Бестужев! — вскричал Козин, прерывая свою проповедь.

— Делаю то, что обязан делать, — ответил лукаво улыбаясь, Бестужев, — пишу заметки. Ведь я же назначен, по высочайшему повелению, историографом корабля. Я должен подробно описать наши подвиги, наш славный поход… К этому мне сейчас представился единственный случай…

— Что мне делать с вами, господа? Вы все шутите, смеетесь, а отвечаю я. И перед государем, и перед законом, и перед своею совестью. Что мне делать? Скажите!

— Предать забвению! Все предать забвению! — тихо сказал старший летами артиллерийский офицер.

— Предать забвению! — согласились с ним молодые офицеры.

Козин встал и повторил:

— Предать забвению!

Он молча поклонился и вышел из кают-компании.

«Проворный», подгоняемый попутным ветром, на всех парусах стремился к родным берегам.

Плавание океаном, проливами и Балтикой было спокойное, благополучное.

Наконец открылись плоские берега и дюны Эстляндии. Выглянули верхушки мачт торговых кораблей в Кронштадтской гавани. «Проворный» вошел на рейд. Раздались выстрелы салюта, подтянулись фестонами паруса, упали реи, матросы побежали по вантам, и паруса на всех трех мачтах исчезли в мгновение ока. Упал якорь. Фрегат, описав круг, остановился.

Флейтщик Фалалей 14 декабря 1825 года вышел вместе с ротой гвардейского экипажа на Сенатскую площадь и был убит картечью при залпе царской артиллерии по восставшим против Николая Первого войскам.

ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ

I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком

— Согласно ли, князь, то, что мы собираемся делать, с достоинством человека! — воскликнул молодой офицер в гвардейской форме, сопровождая по нескончаемой анфиладе дворцовых покоев опекуна, одетого в придворный мундир, расшитый золотом. Грудь опекуна опоясывала широкая орденская лента, шпагу украшал бант из лиловой ленты, а сбоку висел в лентах большой золоченый ключ. Панталоны опекуна — из белого сукна, по шву оторочены золотыми позументами.

Опекун язвительно усмехнулся на замечание своего спутника, приостановился и ответил:

— О чьем достоинстве вы говорите, мой друг?

— Я говорю, князь, о достоинстве ч е л о в е к а!..

— Ну да, но это л ю д и, — ответил опекун, поведя рукой в направлении безмолвных людей, выстроенных длинным коридором вдоль покоев.

Справа стояли молодые люди, слева — девушки. И те и другие были юны, они только что покинули забавы резвого детства. Казалось, что это был маскарад, только без масок.

Вот кучер, в плисовой безрукавке и шляпе с павлиньим пером. Вот ремесленник, с обвязанной узким ремешком головой, чтобы не мешали работе, рассыпаясь, русые кудри. Дальше, сутулясь от привычной на голове ноши, — уличный разносчик в белом фартуке и красном кушаке. Тут — испитой и навеселе тощий ткач из фабричной светелки. Там — господский лакей или казачок в сюртуке с золочеными пуговицами. Многие явились сюда принарядясь, а иные были босы и в лохмотьях…