Хроника отложенного взрыва - Феликс Меркулов

На дворе поздние пятидесятые, из тюрем возвращались «враги народа», в столице намечалась «оттепель», а в глубинке все шло по-прежнему. Серо, убого и тоскливо.

Иннокентий мог так и проработать до конца дней мотористом. И, доживи он до двадцать первого века в том городке, то сейчас растягивал бы пенсию, проклинал демократов, разваливших страну, собирал пустые бутылки и пил горькую. Но две вещи круто изменили его жизнь: армия и шахматы.

Имелся в городке клуб «Четыре коня», организованный Марком Хазановым, мастером спорта из ссыльных. Кеша пришел туда, когда учился в первом классе. Сходил на пару занятий и исчез. Его расстроило, что продул все партии. Причем, когда ставили мат взрослые ребята (класс пятый-шестой), он еще терпел. Но когда его посадили играть против зачуханного второклассника, жевавшего на протяжении всей партии длинную соплю, а потом неожиданно выигравшего, Кеша обозлился на себя. «Я полная бездарность», — решил он, захлопывая за собой дверь.

Он не любил проигрывать. Но так никогда и не узнал, что Марк Анатольевич заметил тогда способного мальчишку, упорно боровшегося с признанными асами секции. И проигрывавшего только из-за недостатка опыта и незнания элементарных вещей. Марк жалел, что бойкий паренек перестал ходить. «Значит, не борец», — подумал шахматист, не собиравшийся закалять чей-то характер или кого-то воспитывать. Он просто учил играть в шахматы.

Второй раз Кеша пришел в клуб уже шестиклассником. Теперь он чаще выигрывал. И потому задержался.

— У каждого человека свой потолок, — сказал ему как-то тренер, запомнивший паренька. — У тебя высокий потолок. Жаль, что ты поздно начал. Мог бы стать гроссмейстером.

Но Кеша и так был доволен своими результатами. Он быстро выполнил норму второго разряда. А потом забуксовал: с каждой ступенью противники становились все сильнее и сильнее. Перворазрядники играли с раннего детства. Они разделывались с Кешей без видимых усилий.

Кеша страдал. Но бился до последнего. Он по-прежнему считал, что должен быть первым.

— Смотри на шахматную доску, она открыта, — учил Кешу мастер. — Противник видит все твои ходы. Но ему никак нельзя раскрывать свои замыслы. Это трудно, ведь шахматы не карты, здесь все перед глазами. Поэтому надо просчитывать на один ход дальше соперника. Если он смотрит на три хода вперед, ты должен смотреть на четыре. А лучше — на пять. Жизнь — те же шахматы, только в ней чаще играют вслепую.

Кеша это запомнил. Хоть выше первого разряда так и не поднялся. Но еще один вывод он сделал для себя, играя в дворовый футбол: победитель может быть и вторым номером, если играет в команде-победительнице.

В армию его забрали в двадцать лет. Три года он отбарабанил на границе. На дальней заставе. На самой собачьей должности — вожатый служебной собаки. Это в кино романтично: мы с Джульбарсом на границе и нам хорошо. А в жизни вожатый со своим «напарником» каждый день должен протопать дозором километров двадцать-сорок. Да еще по тревогам побегать. Плюс занятия, тренировки, прочие тяготы и лишения службы.

Кеша не унывал. В армии он научился ценить маленькие радости солдатской жизни. Например, жареную картошку.

Никто из сослуживцев не знал, что Кешка-якут (так его прозвали, потому что из Сибири и метко стрелял, как, по мнению командиров, и должен стрелять настоящий якут) в оперативных сводках особого отдела КГБ проходил как источник Матрос. Его друзья и подумать не могли, что Кеша был, грубо говоря, стукачом. На таких, как он, секретных сотрудниках (сокращенно — сексотах) держалась вся государственная безопасность Советского Союза. На контакт с особистами Кеша пошел сознательно и просчитав ходы на два-три шага вперед.

После демобилизации младший сержант Полуяхтов поступил в Высшую школу КГБ. Это не было случайностью или удачей. Хорошие сексоты пользовались при поступлении туда почти такими же льготами, как дети послов на вступительных экзаменах в МГИМО.

Учился пять лет. Первое офицерское звание, лейтенант, получил, когда стукнуло двадцать восемь. Его одногодки уже были капитанами, а то и майорами. Но цена званию в пехоте и в КГБ разная. И власть разная.

Семья играла в его жизни не очень большую роль. Женился, потому что положено. Иначе не дали бы чекистский «сан». С женой стерпелось и слюбилось, так что сильно вторая половина не мешала.

Сам Иннокентий был неприхотлив. Считал, что ему одному достаточно маленькой комнатки с кроватью, радиоприемником и умывальником. Дома надо спать, а жить — на работе.

Но семья разрасталась, хочешь не хочешь, приходилось решать бытовые проблемки, жалея потраченного на них времени. Но и тут все шло удачно: Иннокентий получил трехкомнатную квартиру на Котельнической набережной.

Когда жена умерла, это стало трагедией. Иннокентий и не ожидал, что будет так переживать. Будто ушла часть его жизни. И не самая худшая часть.

Дети выросли и ушли. И за эту самостоятельность Иннокентий был им признателен. Сейчас он жил в полной гармонии с самим собой. Квартира казалась ему уютной подземной каморкой, а себя он часто сравнивал с кротом, которому хорошо в темноте. Его никто не замечает, но именно от него зависит устойчивость почвы.

Гармонию нарушали только несколько чужаков, регулярно вторгавшихся в его квартиру, — домработница, сантехник и прочие. Но к ним он привык, как крот привыкает к червям, заползающим в его нору.

Он уже не стремился делать карьеру, лишь хотел так устроиться, чтобы никто не мешал и работа была интересная. И власть, незаметная такая, чтобы не на первых ролях, но крепкая. Как у тренера, который стоит за спиной гроссмейстера. Всем кажется, что фигуры двигает шахматист. Но ведь кто-то же запрограммировал гроссмейстера играть именно так.

Пока его однокурсники искали шпионов, мечтая завербовать ценного агента и провести блестящую операцию, попасть на глаза начальству и получить очередную звездочку, Иннокентий присматривался, выбирал. И понял: его дело — аналитика. Эта служба считалась отстойником для оперов-неудачников. Но Полуяхтов понимал: любой информации грош цена, если не умеешь ее грамотно анализировать. И делать верные выводы. Мысль простая до очевидности, но на практике большинство руководствуется незабвенным: «Думать некогда, трясти надо!»

Полуяхтов перевелся в аналитическое управление и даже закончил аспирантуру Высшей школы КГБ, получив ученую степень. За нее доплачивали к зарплате. Кроме того, он получил право преподавать, за что тоже платили. Но главное — у преподавателя, как ни у кого, много возможностей для выбора помощников.

Служба текла тихо-мирно, без крутых поворотов, пока в 1992 году его не пригласил на работу сам Корсаков, которому Полуяхтова порекомендовали надежные люди. А в 1993-м Иннокентий стал генералом. Незадолго перед этим ему исполнилось пятьдесят лет. Очень неплохая карьера!

Одна его генеральская звездочка, благодаря самой крутой тогда спецслужбе страны за спиной, позволяла «строить» и перемалывать даже трехзвездных генералов из других ведомств.

Но Павел Ткачев был сильным противником. С таким интересно играть и такого приятно побеждать.

«У него крепкая оборона, — думал Иннокентий, расставляя в своем воображении шахматные фигурки. — Если затянуть партию, затеять размен, он вполне может плавно перевести в эндшпиль и довести до ничьей. Нет, надо атаковать сразу. Нужен королевский гамбит».

Он больше всего любил гамбит, игру для романтичных юнцов. В ней атаку ведут пешки, которые мужественно гибнут под слонами и конями противника. Но они открывают путь тяжелым фигурам, которые наносят удар в самое сердце противника.

Невероятно красивая, но рискованная игра. Чуть зазеваешься — и чужая пешка, прорвавшаяся под шумок к последней линии, вдруг бросит твоего короля на обагренную кровью клеточку шахматного боя. Мат!

Поэтому не стоит играть так против очень сильных, чья армия уже собаку съела на гамбитах.

«Но с Ткачевым надо действовать только так, — решил Полуяхтов. — Он себя окружил дилетантами. Нужен хороший скандал. Допустим, газета будет получать компромат на Ткачева. Но писать негатив будет только один журналист этой газеты. Логично, если министр обороны разозлится именно на него и прикажет убрать. Нет! Он прикажет наказать, а услужливые подчиненные перестараются — и убьют. Жизненно? Вполне. И тогда поднимется настоящий шум. А уж мы постараемся, чтобы он дошел до туловища, когда оно с похмелья.

Но многое зависит от того, как именно погибнет журналист. Вся соль гамбита в этом. В испанской партии или при староиндийской защите пешки гибнут блекло, где-то на периферии больших сражений. В гамбите они кладут головы в самом центре, на линии главного удара, на глазах у всех. Не просто падают, а взрывают игру, разжигая страсти вокруг. Да, взрыв, пусть будет взрыв, — заключил Полуяхтов, выходя из машины во дворе своего дома. — Эх, забыл молоко. Ладно, сейчас пошлю водителя. А хлеб, интересно, остался?»