Герои и предатели - Павел Яковенко

Так что, по мнению воспитательницы, ничего необычного в ее желании не было.

Однако Ахмед извиняться отказался наотрез.

Жасмин это и расстроило, и рассердило, и тут она сделала небольшую ошибку. Она поставила мальчика в угол, и сказала ему, что он не выйдет из этого угла до тех пор, пока не извинится.

Ахмед простоял в углу до самого вечера. Воспитательница была поражена, смущена и, вообще, чувствовала себя не в своей тарелке. Ей уже и самой бы хотелось все это замять, но она полагала, (возможно, что и ложно), что, пойдя упрямому ребенку на уступки, она потеряет перед детьми свой авторитет, и те быстро «сядут ей на голову».

Вечером в детский сад пришел отец, и, разобравшись в ситуации, страшно наорал на Жасмин. Он кричал, что настоящий вайнах никогда не будет извиняться в такой ситуации, что он лучше умрет, чем сделает это, даже если и не прав. Что у него растет сын — наследник его рода, а не какая-то там тряпка. Что она — женщина — ничего не понимает, и что только русские способны доверить воспитание мужчины женщине. И что пусть сами расхлебывают такое воспитание, а его сын будет настоящим горцем.

Жасмин плакала. Очень горько плакала, не стесняясь уже не детей, ни пришедших взрослых. Никто ничего не сказал, но, уходя, держась за руку отца, Ахмед оглянулся. В глазах некоторых взрослых людей, которые смотрели в спину его отцу, он уловил неизвестное ему, но очень не хорошее чувство.

Позже он не раз встречал это чувство в глазах других людей. Это была ненависть.

В конце семидесятых семья вернулась в Чечню. Странно, но на исторической родине Ахмед стал ощущать себя еще более чужим, чем в Казахстане. Поселились они в небольшом городке к юго-западу от Грозного, там, где жила, как выяснилось, многочисленная отцовская родня.

Правда, обрадовались приезду не все. Кое-кто ясно давал понять, что женитьба отца на казашке — это не самое удачное его решение. И хотя мать вела себя тише воды и ниже травы, это нисколько не сказывалось на отношении к ней. Часть раздражения и недовольства перепадала и мальчику.

И все же, были те, кто относился к Ахмеду хорошо. Это был один из двоюродных дедов отца, который вообще уважал казахов, а потому ничего не имел против и жены — казашки. Это были также некоторые из бабушек мальчика и его теток.

На улице же за Ахмедом почти мгновенно закрепилась кличка Казах. Иногда его били.

Когда он пожаловался на это отцу, тот закричал на него, и предупредил, чтобы он давал сдачи, а жаловаться не смел. И если он еще раз посмеет прийти и пожаловаться, то получит наказание еще и от него.

С тех пор мальчик оставалось только терпеть, и, при возможности, давать сдачи. Чем старше он становился, тем меньше было желающих с ним связываться. Частые уличные драки в конце концов перешли из количества в качество. Ахмед не занимался ни одним из боевых искусств, зато он приобрел бесценный опыт реальной схватки. И действовал не в соответствии с правилами или инструкциями, а так, как ему подсказывала ситуация — то есть наиболее просто и максимально эффективно.

Тем не менее, и кличка Казах осталась, и друзей у него особенно не было. Компенсируя одиночество, Ахмед, неожиданно, наверное, даже для самого себя, пристрастился к чтению. Особенно — к исторической литературе. В конце — концов, историей он заболел.

Однажды, отец принес сыну, ничего не объясняя, дореволюционное издание «Истории кавказских войн». Мальчик открыл книгу… Несмотря на дореволюционный русский шрифт, все было хорошо читаемо, и Ахмед залпом прочитал довольно увесистый том. Надо ли объяснять, на чьей стороне были симпатии Ахмеда при чтении этой истории?

Конечно же, он представлял себя храбрым, бесстрашным и хитрым вождем горцев, появляющимся в самых неожиданных местах, наносящим беспощадные удары по врагу, и также стремительно исчезающим в горах.

Он прочитал «Хаджи-Мурата» Толстого, и книга ему не понравилась. Ему показалось, что Толстой изобразил горцев подлыми, вероломными, людьми без чести. «Это не так!» — сказал он сам себе. — «Военная хитрость — да, но подлость? Нет».

В школе Ахмед учился хорошо. Может быть, даже еще и потому, что был он как-то на отшибе от остальных. Отношения с одноклассниками были ровные, приятельские, но вот друзей приобрести Ахмед так и не сумел.

Постепенно, ближе к концу десятого класса, Сайдулаев пришел к твердому выводу, что делать здесь нечего, и нужно уезжать учиться в другой город — вообще, подальше от Чечни.

После некоторого размышления, советов с отцом и матерью, Ахмед решился поступать в педагогический институт в Волгограде. Там у отца жили очень дальние родственники, но для чеченцев и дальняя родня — тоже родня. Потому, как минимум, Ахмед мог рассчитывать на кров и гостеприимство. А дальше — смотря по обстоятельствам.

Мужчина, чеченец, поступающий на истфак пединститута, причем неплохо подготовленный, поступил в институт без проблем. Когда он вернулся домой, поделиться радостью от удачи, отец строго — настрого предупредил его.

— В этом педе масса молодых женщин, причем большинству понятия скромности и чести неведомы. Учти это, и будь осторожен. Не наделай детей раньше времени. И еще — главное. Помни, что жениться ты можешь только на чеченке. Я так сказал. Все.

Честно говоря, Ахмед именно об этом как-то еще и не думал. А после поучений отца задумался.

Впрочем, на первом курсе ему было не до этого. Учиться пришлось много, материала для изучения давали массу, а времени на развлечения особо и не оставалось. Тем более что его сразу сделали комсоргом группы, и комсомольская работа, в том числе и бумажная, отнимала и то небольшое время, которое еще можно было бы потратить на себя.

Год прошел, как будто его и не было, и после первого курса Ахмед Сайдулаев загремел в армию. И отправился на Дальний Восток, в далекий Хабаровский край.

Вот здесь Ахмед по-настоящему ощутил силу и притягательность землячества. Никакой дедовщины с самого первого дня службы он не переживал. Просто вошел одним из винтиков в сложный и большой организм чеченского землячества, и растворился в нем. Вместе они были силой. Вместе дрались — один за всех, и все за одного, вместе выпивали, вместе ходили в самоволки, гоняли всех остальных, наводили свои порядки… Все вместе. Каждый по отдельности был слаб, а вместе они складывались как пазлы — и уже не сломаешь, не согнешь. Получается строгая, красивая картина, где каждому кусочку есть свое почетное место. И не надо особо думать — есть те, кто подумает. И не надо совестью терзаться — раз все решили, что нужно делать именно так, значит, оно и правильно.

— Я — чеченец! — мог гордо заявить о себе Ахмед. И уже лейтенанты предпочтут не связываться. Знают, обидишь одного солдата — чеченца, это не одного его обидишь, это всех чеченцев в части обидишь.

И вот после двух не самых тяжелых лет службы, Ахмед пришел к твердому убеждению, что чеченцы в этом государстве могут добиться всего, чего захотят. Потому что они едины, а в единстве — сила!

И вез Ахмед с собой замечательный дембельский альбом. А больше всего его веселило, что сделали ему этот альбом его же сослуживцы — погодки. Только украинцы. Вместо того чтобы себе такие альбомы делать, они ему все трое делали. Он заставил. Просто сказал им, что надо сделать — никто и не пикнул.

В институт Ахмед вернулся в прекрасном приподнятом настроении, и с радостью убедился, что учиться ему нравится. И, вообще, нравилось — все. И город, и погода, и молоденькие однокурсницы, и даже преподаватели. Впереди была вся жизнь — полная радости, развлечений и удач.

Потом яркость жизни куда-то пропала, затянула рутина… Но, в общем, к этому моменту Ахмед успел втянуться в изучение крайне интересовавшей его темы — истории вайнахов.

Источников, конечно, было не так уж и много, в основном о том, какую прекрасную жизнь народам Кавказа, в том числе и чеченцам, принес марксизм-ленинизм, но вот о дореволюционном угнетении кавказцев царизмом литературы хватало. Сайдулаев читал, читал и читал, и кое-что научился читать, как говорится, «между строк».

И чем больше он впитывал в себя информации, чем больше размышлял над ней, сопоставлял ее с тем, что слышал ранее от стариков в самой Чечне, тем большее недоумение его охватывало.

«Как?» — задавал он себе вопрос. — «Как могли мои предки подчиниться этой грубой, тупой, и безмозглой силе? От Чингисхана отбились, а здесь сдались? Пошли на поклон?… Ну да ладно, пусть пришлось пойти на это, чтобы сохранить народ. Но зачем подчинялись потом? Как могли воевать за российскую империю? И за Советский Союз многие воевали. А ведь он отплатил нам черной неблагодарностью! Отправил на гибель зимой в казахстанские степи! Но ведь не вымерли мы! Выдержали. Кто, как не чеченцы, мог такое выдержать? Никто».

«Как только у русских начиналась смута, мы всегда стремились к свободе. Потому что дух у народа другой — свободный. Ни как у этих. Они и крепостное право сколько веков терпели. Что о таких хорошего скажешь»?