Адью-гудбай, душа моя ! - Виктор Эмский

И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел, почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки, и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за шевеленьем губ...

Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную свою бороденку: -- Э-э... и что -- и все?.. А мораль? -- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный... -- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае -нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой. -- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?! -- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему. -- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций... -- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем: -- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!.. -- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?.. Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию. Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением. -- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!.. -- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин. А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке -- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для совсем уж непонятливых -- надписью:

"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ -

В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ" -- Но ведь этого... этого же не может быть! -- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али нет?.. И Тюхин потупился: -- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую... -- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!.. Ричард Иванович шмыгнул носом. -- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!.. -- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! -встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит -- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!.. -- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная. Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!.. -- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! -дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще раз -- нет! И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет... нет...". -- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души: -- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая? -- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот. -- Эх-ма!.. -- Эх, ма-ма!.. -- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом! -- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?.. -- Да потому что -- "нуга" это! -- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его. -- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!.. -- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь, Витька, а ты чего не умираешь-то? И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе: -- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!.. -- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь не шутит!.. -- Ну и что? -- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!.. -- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.." . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина: -- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!.. -- Адью-гудбай, душа моя!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они, сердешные, руками, коротая путь за беседою. -- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, -думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать -А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?.. Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?.. И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов, и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои, а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях. Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! -и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка -сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности. Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью. Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца. Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве, элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно... "Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно трезвые!.." Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic! -- не параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика... -- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища Афедронова... И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость. -- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую воду, оказалось на поверку ничем иным, как... -- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И. -- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как проявитель, наказание вы мое. Из чего сле... -- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать: "Продолжение следует"!.. -- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. -Экий вы, право, не стилист... -- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?! За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил. И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом Тюхин прошептал: -- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..." И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в год его появления на свет Божий... -- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович. -- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный. Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы. -- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером? -- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно громоздилась зыбкая американская фата-моргана. -- Значит, пора! И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками, вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника. -- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались -сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими пустяками забивать свою бесценную голову... И он нажал тангетку, и дал настройку: -- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите меня? Прием... -- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто вы! -- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!.. А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!.. -- Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! -- с трудом выговорил Тюхин, он же -- Эмский, он же -- Кац-Понтийпилатов, он же -- В. Г. Финкельштейн, он же -рядовой Мы... он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой, деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик... И Рустем, и Скоча, и Вавик, и Совушка... И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная Даздраперма. И товарищ С... И... и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы... м-ме... чтобы, волнуясь, выпалить самое -- для себя и для Ричарда-э-Ивановича -- главное, существенное, в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке, именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие, всплеснул, елки зеленые, руками и... сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар, Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг, трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!.. -- Вот! Вот оно! -- заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских -- тьфу, тьфу на них! -- усиков, ставший до того похожим на своего теряющего лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо (секонд о): что и они ( и они!..) -- два прозревших от предвечного ужаса химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая -- чуть ли не в пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту -- "Дембиль неизбежен" -- что за херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них... то есть -- на нас, описав уму непостижимую -- во времени и в гиперпространстве -параболу... И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая: -- О, Господи!.. И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на свете не было...