Адью-гудбай, душа моя ! - Виктор Эмский

Глава двадцать третья

Продолжение следует...

Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь ориентируясь на одинокостоящее у забора спецлечебницы 1 1 дерево, она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее, что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: "Они!.. Они!..". Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он чин чуть ли не белобилетника, а стало быть -- невоеннообязанного, чего попросту быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда вон выходящем случае. Вторым был некто Тюхин -- типчик морально и творчески несостоятельный, политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными, понимаешь, выражениями, говоря конкретней -- матом. Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К. К. Всуева бдительно следила за происходящим. Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину: -- Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы этакий!.. Вот руки-то -- крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин, слышите -- поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с кем я связался -- это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и первый же Карацупа из трехлинеечки -- кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!.. -- Туда нам, выродкам, и дорога!.. -- Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!.. Проклятый замочек -- хоть ты тресни -- не поддавался. Тюхин уже вконец употел, куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за грудки: "Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!.." -- Как же -- разбежался и нога в говне! -- пробормотал незадачливый похититель портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул из кармана именной "браунинг" Зловредия Падловича и передернул затвор. Ричард Иванович ахнул: -- Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Пистолетом?! -- Ну и я. И что? -- Э-э... Молодцом-с! Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в небеса, но этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал. С трудом сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими руками), Тюхин трижды выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точнее, как беспринципный рот бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-таки -- на всякий случай! -- на одно колено. -- Родина-мать, прощай! -- на лету сориентировавшись, вскричал, прижавший руку к сердцу, Ричард Иванович Зоркий. Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой от осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно покачиваясь, отпрянул. Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами, устроившись на носу. -- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где? Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него. Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!.. Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу. В жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет. Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." -скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия. Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка, падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без подтекста... Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя -как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой, точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось, испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый, которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с того света!.. -- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за борт. -- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем делать, милостивый государь? Тюхин пожал плечами: -- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется... Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю? -- Свои-с? -- Почившего в бозе пиита Эмского. Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу: -- Нуте-с, нуте-с!.. И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у Перепетуи, чудных каких-то:

И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел, почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки, и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за шевеленьем губ...

Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную свою бороденку: -- Э-э... и что -- и все?.. А мораль? -- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный... -- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае -нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой. -- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?! -- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему. -- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций... -- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем: -- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!.. -- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?.. Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию. Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением. -- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!.. -- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин. А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке -- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для совсем уж непонятливых -- надписью: