Арифмоман. Червоточина - Александр Рудазов

Социальное расслоение в деревнях оказалось незначительным. Были крестьяне побогаче, были победнее, но разница между ними просматривалась слабо. На среднестатистическом дворе имелась упряжка рабочих лошадей или волов, плуг, повозка, две-три коровы и десяток-другой брабулякров. Некоторые держали пчельники или виноградники.

За околицей простирались поля. Формально принадлежали они местному лендлорду (Пизмосто располагалось на землях баронессы Суанни, вдовы), но распоряжались всем сами крестьяне. На каждый двор приходился участок площадью в одну пашню (больше тринадцати гектаров), каждый виллан возделывал его по своему разумению, а за пользование землей отделял лендлорду двадцать процентов урожая. Еще десять процентов забирала королевская казна, и четыре – церковь.

Точнее, не четыре, а три целых и восемьдесят пять сотых. Называлось это севигиной – жертвованием на храм одной двадцать шестой части своего дохода. Севигина, в свою очередь, делилась на три равных доли – первая (руга) оставалась у деревенского жреца, вторая (пребенда) доставалась епископу, а третья (божья дань) отсылалась в Астучию – местный аналог Ватикана.

Севигина считалась добровольным пожертвованием – теоретически ее можно было игнорировать. Но тогда церковь исключала тебя из числа прихожан – а в местном обществе это означало уйму проблем. Нельзя будет, например, жениться. Если есть дети – они не смогут ходить в церковно-приходскую школу (а других нет). Похоронить нормально тоже не получится. По праздникам придется сидеть дома – они тут в основном религиозные. И много прочих мелочей, которые в совокупности складывались в серьезный геморрой.

Неудивительно, что все предпочитали платить.

Кроме того, около пяти процентов дохода крестьяне передавали общине. Технически здесь тоже можно было ничего не сдавать, но с таким жадобой переставали здороваться. Из этих запасов подкармливали вдов и сирот, покупали что-то для общественных нужд, а также пользовались, если вдруг случался недород.

Однако почвы в Парибуле были тучные, климат роскошный, в год собирали по два урожая, так что вилланы и после выплаты всех податей оставались с прибылью. По законам Парибула, согнать их с земли лендлорд не мог, увеличить размер оброка – тоже.

Но и крестьяне не имели права продать эту землю или сдать ее в субаренду. Одна пашня – одно хозяйство. Если кто-то не мог или не хотел возделывать свой участок, он мог только отказаться от него безо всякой компенсации, и деревенская община выбирала нового арендатора. После смерти виллана его участок чаще всего доставался старшему сыну или другому прямому наследнику, но община могла передать его и кому-то другому. Решат, скажем, что младший сын – куда более дельный мужик, чем старший, ну и назначат наследником его.

Правда, совсем уж посторонним людям отдавать участок было нельзя – он прилагался к дому.

На хуторах жили по-другому. Парибульские хуторяне оказались настоящими кулаками – очень зажиточными, с десятками батраков. Лендлордов над ними не было – землей они владели сами и платили только пошлину в казну. Правда, не десять процентов, как сельские вилланы, а все двадцать пять.

Объехав несколько деревень, Эйхгорн убедился, что все они устроены по общему лекалу. Так, в каждой деревне непременно есть три заведения – лавка, трактир и храм. Последний служит также церковно-приходской школой и медпунктом. Деревенский жрец по совместительству исполняет обязанности учителя и фельдшера, а в качестве жалованья получает ругу (треть севигины, 1.28 % общего деревенского дохода).

Читать и писать в здешних селах умеют все. Связано это с религией – севигизм считает невежественность тяжким грехом, поэтому хотя бы минимальное образование должен получить каждый.

Правда, предметов в храмовой школе всего четыре – арифметика, грамматика, естествознание и философия. На первом детей учат считать, на втором – читать и писать, на третьем дают зачатки естественных наук, вроде химии, биологии и географии, а на четвертом обучают гуманитарным наукам типа истории, культурологии и, разумеется, богословия.

Классов пять – с шести до десяти лет. Поскольку жрец-учитель в большинстве храмовых школ всего один, дети ходят на уроки по очереди. Сегодня учится первый класс, завтра второй, послезавтра третий, послепослезавтра четвертый, послепослепослезавтра пятый… а потом все заново, пропуская праздники. Учебный день начинается на рассвете, сразу после завтрака, и длится шесть часов – по полтора часа на каждый предмет. Каникул нет, но с таким графиком учебы они и не нужны.

Обучение в храмовой школе заканчивается в одиннадцать лет. После этого дети начинают работать на полях наравне со взрослыми. Особенно старшие сыновья – их готовят унаследовать отцовскую пашню, стать полноправными вилланами. Младшие же, немного повзрослев, идут в солдаты, батраки, слуги или ученики к какому-нибудь ремесленнику – эти со временем становятся подмастерьями, а там и мастерами. Самые способные (и зажиточные) отправляются в высшее учебное заведение – университет, семинарию, военное училище. В Парибуле, правда, ничего подобного нет, так что приходится ехать за границу.

Старосты деревень и хозяева хуторов каждый раз удивлялись, когда Эйхгорн говорил, зачем приехал. До этого никому и в голову не приходило такое чудачество – пересчитывать жителей королевства. Сборщиков налогов интересовало не число людей, но размеры земли и урожая – именно с них взимается пошлина. А кто этот урожай растит, сколько их – какая разница?

Вообще, ВВП Парибула был в основном сельскохозяйственным. Если не считать меловых отложений, полезные ископаемые в королевстве отсутствовали. Зато лес покрывал более трети территории – и дичи в нем было хоть отбавляй. Хватало и желающих ее добывать – но делать это имели право не все. Только дворянам разрешалось свободно охотиться в любое время года – остальные должны были приобретать лицензию. Стоила она недешево, добыча едва-едва окупала расходы, так что многие предпочитали браконьерствовать. Тех, кто попадался, били палками, но они отлеживались и вновь выходили на промысел.

Такое лесное изобилие нарушало планы Эйхгорна. Он искал равнину – большую протяженную равнину, чтобы до самого горизонта не было никаких препятствий. И долгое время не мог найти. Там, где не было лесов, вид застили холмы, а где не было холмов, протекала река.

Но в конце концов Эйхгорн отыскал нужную равнину. На самом юге Парибула простиралась большая проплешина. До самого горизонта – травянистая гладь, не омраченная деревьями, холмами или людским присутствием.

– Это маркиза Форенца земли, – сказал кучер. – Он свои земли распахивать не велит, селиться тоже не разрешает. Грит – неча всякому холопью мою травушку топтать-та. Во-она там, видите, замок евонный на отшибе. Живет там один, как барсук.

– На обратном пути заедем, проведем перепись, – сказал Эйхгорн. – А пока разводите костер.

– Ужинать будем, мэтр? – оживился Еонек.

– И ужинать тоже, конечно. Но главное – измерим кое-что. Так что костер разводите как можно больше, чтоб издалека виден был.

Костер был разведен на славу. Перекусив вяленым мясом и сухарями, Эйхгорн дождался заката, оставил пажа со стражником поддерживать огонь, а сам уселся в бричку и велел кучеру ехать.

– Куда ехать-то, мэтр? – степенно осведомился тот.

– Вперед. Я скажу, когда хватит.

На сей раз лошади бежали бодрой рысью, и совсем скоро огромный костер превратился в светящуюся искорку, а там и скрылся за горизонтом. После этого Эйхгорн велел развернуться и двигаться назад – очень-очень медленно, пока вдали снова не засветилась искорка.

Ее было отчетливо видно. Ночь выдалась лунная, светлая, но на земле пылал один-единственный огонек. В замке маркиза Форенца свет не горел, а больше в округе жилья не было. Так что Эйхгорн мог спокойно измерить то, что хотел – расстояние до горизонта.

Для этого дела он приспособил саму бричку. Нанес на колесо отметку белым фосфором, убедился, что та отчетливо видна в темноте, и велел кучеру медленно ехать прямо к костру.

Сам же Эйхгорн пошел рядом, исполняя роль живого счетчика оборотов. Он мог сделать механический, соорудив настоящий дорожный курвиметр, но это заняло бы слишком много времени. Так что Эйхгорн предпочел в кои-то веки приспособить свою арифмоманию к чему-то полезному.

Диаметр колеса составлял восемьсот шестьдесят три миллиметра. Периметр – две тысячи семьсот одиннадцать. Более двух часов Эйхгорн монотонно шагал, считая обороты, и когда бричка наконец подъехала к костру, он произнес в диктофон:

– Три тысячи шестьсот двенадцать.

Три тысячи шестьсот двенадцать оборотов сделало колесо. Следовательно, Эйхгорн прошел девять тысяч семьсот девяносто три метра.

Такова в этом мире дальность горизонта на ровной поверхности.