Зарубежный детектив - Димитр Пеев

— Со старыми, со старыми. А с вами как? Биг-биты, парни, хаты и тряпки. И еще эти... транзисторы, или как они там называются. Если ищете мертвых, то не найдете, но вы садитесь, садитесь.

Эта небольшая стычка освободила пожилую женщину от страха перед представителем власти.

— Что вы хотите? — спросила она прямо, и это было значительно лучше, чем подозрительность.

— Я ищу Аполонию Файгель. А точнее, какой-нибудь оставленный ею след.

— Я не знаю никакой Аполонии Файгель, — пробурчала женщина. — Кто водился с ев... постойте... Файгель, вы говорите? У Файгелей была библиотека, здесь, у нас, она работала вот как сейчас моя дочь. Но тогда моя дочь, если б ей было столько, сколько сейчас, могла пойти только ученицей к портнихе или к парикмахеру мыть клиентам голову. И занималась бы этим до тех пор, пока кто-нибудь ей не встретился... и, в свою очередь, не загнал бы ее на кухню и к детям. Да, пан, библиотеки она и в глаза бы не видела. Я помню Файгель, конечно, помню. Но та библиотека была частная. Я помню Файгель, потому что она очень кичилась этими, ну... книжками. Вы понимаете. Тогда было другое время. Она не торговала чем попало, как все евреи в нашем местечке. Она делала то, что сейчас моя дочь, только она имела от этого намного больше денег. Она торговала по-иному.

Капитан знал, что пожилая женщина долго не выберется из проблемы торговли культурой, пуговицами, машинами, землей и фабриками, а скорее сходства или различия в получении доходов от многих диаметрально противоположных благ этого мира.

«Кто украл часы? — думал он. — Сомневаюсь, что я это когда-нибудь узнаю. И зачем мне это знать? Что бы было, если бы я разыскивал всех похитителей всех часов? Ерунда. Хотя, быть может, и не абсолютная. Эти часы были в этом местечке. Но что я знаю об этом местечке? Ничего. Пока ничего. А если бы даже знал все, то эти сведения мне бы не пригодились».

— Но Файгель убили, как убили всех наших евреев, — продолжала женщина, поскольку в маленьком местечке, раз начав, могут говорить сколько угодно. — Ей ничуть не помогло, что она была чужая для своих... чужая даже для нас. Да. Всех зверски убили... и ее... пусть их бог за это покарает... и за моего мужа.

— А что стало с библиотекой? — спросил капитан, уже ни на что не надеясь.

— То же, что и со всем имуществом евреев. Вывезли. Забрали. Мебель, драгоценности, меха, одежду, картины. Взяли и книги... Потом тот домик, в котором у Файгелей внизу была библиотека, а наверху, на втором этаже, квартира, разрушили советские танки. В сорок четвертом году, когда шло наступление. Ох, что у нас здесь второй раз делалось! Немцы и русские попеременно, три дня и три ночи. Как сейчас помню, я стояла у стены на расстреле. — Она сделала паузу и посмотрела на капитана, наблюдая за произведенным этой биографической подробностью эффектом. — Нет! Вы только подумайте! — крикнула она. — А вот стояла. Я, старая толстая баба, которая ни о чем другом понятия не имела, кроме как о мытье посуды и стирке пеленок. В меня хотели выстрелить, как будто бы я какой-нибудь важный человек. И вы бы меня уже не увидели, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Эсэсовец уже прицелился в меня, а мы стояли в ряд, нас было шестеро из одного дома. Не из этого. Нет. Я тогда жила на окраине. Возле шоссе. И поэтому наш дом переходил из рук в руки, а мы пережили ад.

Капитан даже не пробовал прервать поток слов, который хлынул так внезапно и в неожиданном направлении. Он всегда давал людям выговориться. А кроме того, речь является ключом к человеческому характеру. Он поудобнее сел на стуле, искренне заинтересовавшись историей жителей этого местечка.

— И знаете, что странно? — продолжала женщина, размышляя над феноменом человеческих реакций перед лицом смерти, которые не всегда совпадали с тем, как эти люди его себе представляли. — Я не молилась, только мысленно прощалась с ребенком, с моей дочкой. Она была в подвале. Лежала на матрацах. Ей было... два года. Только с ней я прощалась у стены нашего дома, и в это время во двор ворвались русские. Один из них выстрелил в эсэсовца, который целился в нас. Если бы он на долю секунды задержался, то нам был бы конец. Русский очередью свалил эсэсовца, но одна пуля попала в мальчика, который стоял рядом со мной. Да, он отдал свою жизнь за нас пятерых. А русский плакал целую ночь. Вы представляете? Пожары. Все местечко горит, на шоссе огромная гора разбитого железа, и атака, пулеметы, пушки и эти их «катюши». Всюду трупы немцев и русских. А в нашем дворе — два. Эсэсовец и польский мальчик, а над ним всю ночь проплакавший русский. И он не хотел идти дальше в атаку. Не хотел. И вы знаете, его за это не расстреляли, — продолжала она удивляться тому, чему она когда-то была свидетелем и что до сих пор ей не было окончательно понятно. — Наш спаситель взял лопату и вырыл для мальчика могилу. Пил из манерки самогон и рыл могилу, а по временам садился возле мальчика и кричал. Кричал, что убил хорошего человека. Никому не дал к нему прикоснуться, сам положил его в вырытую яму, — сообщила женщина, и удивление не сходило с ее лица. — Я удивляюсь, как мы в ту ночь все не сошли с ума, до сих пор не перестаю удивляться, чего я только в жизни не видела... И все это стоит у меня перед глазами... всегда.

Капитан всматривался в женщину и думал, что терпение, которое он выработал в себе за многие годы службы, и теперь позволило ему сделать свои выводы. В этой невидной толстой старухе, наверняка хорошо готовящей бигос, голонку и борщ, крылась огромная сила.

— Вы знаете, русские — удивительный народ, — добавила женщина уже конфиденциально, — они понимают страдания чужой души. И умеют уважать ее даже на войне. В какой-нибудь другой армии за подобное — пуля в лоб. Разве не так? Во время наступления, в такой мясорубке. Жизнь тысяч мирных жителей зависела от этого наступления. Если бы немцы вошли в местечко в четвертый раз, они уничтожили бы нас всех до единого. За то, что мы скрывали русских солдат, которые не успели отступить, хотя наши жизни не стоили и ломаного гроша. Мы помогали, чем могли. Видите ли, очень скоро пришли за тем солдатом, который спас нам жизнь, и мы уже хотели его тоже прятать от своих, потому что боялись, что его будут судить. А они только покачали головами над могилой нашего парнишки, взяли своего, похлопали его по плечу, и все. Потом он ходил по местечку. Они у нас стояли несколько дней. Он всегда, завидя меня, останавливался и говорил по-своему, по-русски. А я к нему по-польски. Он свое, а я свое, — женщина рассмеялась. — Из-за этого мы не очень хорошо понимали друг друга. Хотя нет — понимали. Столько, сколько нам было нужно.

«След Файгелей обрывается, — подумал капитан Корда. — Этим путем я никуда не приду, но это легко можно было предвидеть. Книга могла бы помочь распутать клубок, если бы я узнал, кто ее отсюда вывез. Когда-то в одиннадцать часов что-то случилось. Где? Может быть, здесь, а может быть, где-то в другом месте. Мир огромен. Польша велика. Я должен отцепиться от этого местечка, но не могу, потому что у меня нет никакого другого следа, кроме какой-то печати из «библиотеки ангелов».

— А вы не помните, кто жил в имении во время войны? Или сразу после ее окончания?

Женщина удивилась перемене интересов своего гостя до такой степени, что некоторое время не могла собраться с мыслями.

— В имении? Никто не жил. Там уже давно никто не жил, потому что война застала наследников в Вене, и они не вернулись.

— Немцы имение занимали?

— Нет. Не занимали, потому что наследник был австрийцем или находился с австрийцами в родстве. Его называли бароном, а баронов у нас не было. У нас были графы и князья. У барона Донэра ничего польского не было, кроме жены. Жена его была полькой.

— Значит, имение всю войну оставалось бесхозным? — удивился капитан. — А инвентарь? Земля?

Женщина пожала плечами и снисходительно посмотрела на непонятливого гостя.

— Все шло. Наши работали в фольварке, как и до войны. Хозяева из Вены написали одному там в Варшаву. Кажется, он был дальним родственником баронессы. Этот человек приехал сюда и всю войну смотрел за имением. Господи помилуй, как же он за ним смотрел! Ничего не понимал в сельском хозяйстве. Только что присутствовал. У него были администратор и эконом. Оба сколотили себе состояния.

— Не помните ли вы фамилии этих людей? Может быть, вы знаете, где они сейчас? — спросил капитан из привычки накапливать информацию.

— Нет. Я жила в другой стороне. Далеко. Не рядом с усадьбой, как сейчас. Но сейчас и имения нет. Ничего нет, — вздохнула она. — В конце войны мне было очень трудно, я осталась одна, надо было кормить ребенка. Ездила торговать в Варшаву. Брала товар в окрестных селах. Я подружилась с крестьянами. Имение — это был довоенный мир. Иногда краем уха что-нибудь услышишь. Пока хозяевами были Донэры, люди интересовались их жизнью, но после войны... усадьба уже никого не интересовала.

— А что стало с родственником баронессы? После аграрной реформы?