Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, папу отправили умирать в Москву. Мальчика с мамой тем временем эвакуируют из Припяти. Советские начальники в повести компетентней и расторопней, чем было на самом деле. Человечные, соцреалистические начальники. Им не приходит в голову лишние сутки мариновать целый город в радионуклидах. Эвакуация начинается уже в полдень после взрыва. По радио, по телеку – везде честно объявляют, что случилось. Жителям Припяти наказывают сидеть дома и ждать, когда к подъезду автобус подадут. В автобусах всем раздают йодные таблетки для щитовидки.
Дальнейший ход эвакуации тоже расходится с Чернобылем. Из реальной Припяти, в реальном восемьдесят шестом, автобусы с эвакуированными ехали до посёлка под названием Иванков. Это полдороги до Киева. Там высаживали. Кого-то расселяли по местным семьям, по деревням в районе. Но многие не хотели у чужих ютиться или подозревали, что вокруг Иванкова фонит не меньше, чем в Припяти. Люди шли дальше, шли пешком до Киева несколько десятков километров. Рассказывают, что сотни людей брели по обочине, попутку поймать было нереально. У мальчика с мамой всё проще: их доставляют прямо в Киев. Размещают в каком-то общежитии.
На этом месте в сюжет возвращается дед-пастор. Он приезжает срочно из Латвии, хочет забрать внука и дочь с собой, в Угале.
«Там, – говорит, – безопасно».
А дочь ему: «Папа, я должна вернуться. Должна выполнить свой долг перед людьми. Если мы не ликвидируем последствия аварии, ни в каком Угале от радиации не спрячешься. А ты, папа, бери Яниса-Артурса-Эдгарса и поезжай в Москву. Мальчик должен проститься с отцом».
Дед-пастор пытается отговорить дочь от героизма, но та непреклонна. Что делать, надо ехать в Москву. С огромным трудом достают билеты на поезд, набитый людьми, бегущими из Киева. Мама провожает деда с мальчиком на перроне. Мальчик машет ей рукой, прижавшись лицом к окну, которое нельзя открывать из-за опасности радиационного загрязнения.
Он не знает, что видит маму в последний раз. Летом в хранилище жидкого азота, построенном второпях на подступах к Станции, произойдёт большая утечка. Мама погибнет.
Но это летом. Сначала мальчик с дедом приезжают в Москву. Их долго не хотят пускать к умирающему папе. На его стадии лучевой болезни иммунная система полностью разрушена, любая инфекция сразу его добьёт.
«К тому же, – говорят деду врачи, отведя в сторонку, – зрелище это не для слабонервных. Можно травмировать ребёнка на всю жизнь. Вы уверены, что это необходимо?»
Пастор благодарит врачей за информацию. Но не сдаётся.
«Мальчик, – говорит пастор, – должен проститься с отцом».
Наконец им дают разрешение. В день визита пастор достаёт из чемодана свою чёрную рубашку, надевает её, заправляет белоснежную колоратку под воротничок. Палата стерильная, перед входом им выдают маски. У двери пастор берёт внука за руку. Они входят в палату. Даже сквозь маску в ноздри бьёт запах лекарств и гниющей плоти. И сильно пахнет облепихой. Папину мёртвую кожу мажут облепиховым маслом. Отныне аромат облепихи всегда будет выводить мальчика из душевного равновесия, всегда будет напоминать об отце.
(Smiltsērkšķu, «облепиха», кстати, одно из моих любимейших слов с тех пор в латышском. Я посмотрела его тогда в словаре и запомнила сразу.)
Папа лежит совершенно голый на койке с наклоном. Из почерневшей руки тянется трубка капельницы. Над койкой пылают лампы для обогрева. Мальчик смотрит на изуродованное тело отца, как заворожённый, не может оторваться.
В теле ещё достаточно жизни для короткого разговора. Папа замечает гостей, шевелит распухшими губами. Чуть слышно здоровается. Спрашивает, как там дела у мамы.
«Мама уехала обратно на Станцию», – отвечает мальчик.
«Я пытался её отговорить, – оправдывается пастор. – Но она ни в какую. Всё твердила, что должна исполнить свой долг перед людьми».
Мальчик выдёргивает руку из ладони деда и робко подходит ближе к койке.
«Она просила передать, что очень тебя любит», – говорит мальчик.
Папа долго молчит.
«Передайте ей, – шепчет он наконец, – что я тоже её очень люблю. Она приняла единственно верное решение. Иначе сейчас нельзя».
Пастор смыкает ладони и склоняет голову.
«Вы молитесь за нас, дорогой тесть? – спрашивает папа. – Бросьте вы это. Сколько раз говорил я вам: даже если ваш Бог и есть, какое нам до него дело? Мы живём на этой земле, а не в Царстве Божием. Пусть вы отчасти правы. Пусть мы боремся и страдаем по милости какого-то высшего разума. Но даже тогда – не ради него. Не ради него».
«Я, – говорит пастор, – благодарю Господа за то, как щедро он одарил тебя и мою дочь. Не буду кривить душой: как отец я схожу с ума от беспокойства. Но как слуга Господень я поклоняюсь отблеску его света, что горит внутри вас».
Услышав такое, папа повышает голос. Ему очень больно, челюсть почти не двигается, язык едва ворочается во рту, лишённом слизистой оболочки. Но видно, что ему важно передать своё негодование.
«Да вы же не видите нас! – восклицает папа. – Вы смотрите сквозь нас на свой театр пресвятых теней. Ваша хвалёная вера обесценивает всё человеческое…»
Такой вот, в общем, происходит разговор.
Потом они умирают: в мае папа, летом мама. Мальчик растёт у дедушки с бабушкой, в Угале.
Он, само собой, на всю жизнь травмирован. Атомной катастрофой, встречей с умирающим отцом, гибелью матери. Но первое время он ещё не ставит под сомнение идеалы родителей. Он разделяет их убеждённость, что ради других людей стоит идти на смерть. Он верит, что папа и мама погибли не зря. От этого ему немного легче. Его печаль светла.
Но вот мальчик становится подростком, вот он взрослеет. Чем больше он узнаёт о людях, в том числе о самом себе, тем меньше его впечатляет гомо сапиенс сапиенс. Люди, узнаёт мальчик… Вернее, раз он больше не мальчик, пускай будет Эдгарсом. Люди, узнаёт Эдгарс, животные скверные. Они глупые, они слабые, они мелочные, лживые, подленькие, жестокие. Они упражняются в лицемерии с утра до вечера. И мнят о себе при всём при этом невесть что.
Эдгарс заканчивает институт в Риге, становится физиком. Ещё во время учёбы он читает от корки до корки отчёт госкомиссии, которая расследовала причины взрыва на Станции. В повести нет никакой перестройки, но там же советская власть и так хорошая, она публикует все материалы расследования. Выводы комиссии… Здесь опять боюсь соврать, но что делать? Скажу, как помню: выводы комиссии похожи на то, что случилось в Чернобыле. Где ни копни, куда ни ткни, везде человеческий фактор. Показуха. Разгильдяйство.
