Звезды сделаны из нас - Ру Тори

Домой возвращаюсь в отличном расположении духа: Артема нигде не видно, и я прогуливаюсь по разбитому тротуару, полной грудью вдыхая прохладный, пахнущий кострами воздух.

Сейчас пообедаю, разделаюсь с домашкой, а вечером в сеть выйдет Глеб. За него я волнуюсь гораздо больше, чем за себя, и осознание причастности к его миру завораживает. А еще меня завораживают паузы в разговорах — когда нахлынувшая было паника отступает, и неловкое молчание вдруг превращается в волшебную тишину, где слова не нужны...

Влетаю на свой этаж, поворачиваю в замке ключ, разуваюсь в сумраке прихожей и в недоумении замираю: Алина сидит за кухонным столом и, уткнувшись носом в ладони, ревет навзрыд. Ужас накрывает горячей волной: если моя сестра плачет, значит, случилось что-то поистине катастрофическое. Подскакиваю к ней, хватаю за плечи и разворачиваю к себе:

— Алин, ты чего?

— Мы гуляли с Борей... — через судорожные всхлипы отвечает она; заслышав свое имя, Боря откладывает ослика и испуганно смотрит на маму. — И я... машину Сереги увидела.

Я сжимаю кулаки. Даже простое упоминание Сереги вызывает омерзение и желание плеваться, но для Алины этот придурок до сих пор слишком многое значит.

— И?

— И... ничего. Девочки с их двора рассказали, что он приехал месяц назад. И даже ни разу не позвонил... Знаешь, что? Он пожалеет об этом, я тебе клянусь!..

Осторожно обнимаю Алину и приговариваю:

— Забей. У тебя и без него все отлично. В следующем году восстановишься в колледже, устроишься в салон к маме. Он еще будет локти кусать, вот увидишь! Что ты хочешь прямо сейчас? Скажи, я принесу. Завязывай плакать, ты пугаешь Борю.

— Кажется, я бы съела тонну мороженого... — Признается сестра и, натянув вымученную улыбку, гладит пушистые волосы Бориса.

Без слов набрасываю косуху и снова иду на улицу.

За заброшкой тротуар сворачивает вправо и, петляя, ведет в арку огромного, окруженного панельными девятиэтажками двора. Он чем-то похож на двор Глеба: тут тоже есть "Пятерочка", "Магнит" и забегаловка, где постоянно дерутся сомнительные личности.

Сажусь на лавочку у сломанных качелей, грею дыханием руки, фотографирую облака и осенние листья, перечитываю переписку с Глебом и жду. Замечаю в песке под подошвой здоровенный ржавый гвоздь, поднимаю его и между делом прячу в карман.

У крайнего подъезда с визгом тормозит красная спортивная тачка — не новая, но выглядящая все равно эффектно. Придурок и понторез Сережа в прошлом году всю весну с ветерком катал на ней Алину. Однако сейчас из салона выбираются сам хозяин — в спортивном костюме и черных очках, и некая блондинка с губами уточкой и нарощенными ресницами. Она похожа на корову из старого советского мультфильма, но мама выразилась бы корректнее: «Нелли, зачем же так резко? Просто реснички L++ не всем идут...»

Придурок шлепает барышню по обтянутому леггинсами заду и, обхватив граблей талию, ведет к дому.

Я точно знаю, что Алина несколько раз ему писала: отправляла фотки новорожденного Бори и предлагала познакомиться с сыном. Денег она не просила и роман возобновлять не собиралась, но Серега ничего не ответил, а потом и вовсе заблокировал ее номер.

Злость на несправедливость гребаного мира выходит на новый виток и сменяется холодной яростью.

Едва парочка скрывается за железной дверью, я покидаю скамейку, сжимаю нагретый пальцами гвоздь и, проходя мимо тачки, царапаю острием крыло, дверцу и капот. Раздается душераздирающий лязг и скрип, тачка разражается плачем сигнализации, Серега выскакивает из подъезда и судорожно выискивает в карманах брелок, но я уже на безопасном расстоянии — как ни в чем не бывало выбрасываю орудие возмездия в урну и шагаю к "Магниту". Несмотря на хаос, который я только что учинила, в груди зажигаются звезды и сияют ярче тысячи солнц.

Глава 25. Глеб

Весь следующий день я думаю только о Неле и о деньгах Анастасии Вадимовны.

Нет, наверное, на свете человека, не мечтавшего, чтобы в один прекрасный день ему на голову свалился миллион. Я тоже об этом мечтал, но недолго, потом мама объяснила, что незаработанные деньги портят людей: порождают духовную слепоту, а за ней и греховность.

Впрочем, назвать деньги, которые предлагала мне мама Макарова, «незаработанными» в полном смысле слова, нельзя. Ведь, как она справедливо заметила, мне пришлось терпеть её сына несколько мучительных лет.

Но зато, если бы я их взял, мы бы оплатили Мишкино лечение на год вперёд, и может, даже перевели его в санаторий в Сочи. И тогда мама перестала бы так страдать. Нет, совсем-совсем страдать она всё равно никогда не перестанет, потому что ей нравится жалеть Мишку, но точно стало бы немного легче. А ещё, я бы смог набить свой шкаф неформатной одеждой. Позвонил бы Неле и мы бы отправились по магазинам вместе. Кто-то же должен помочь мне с выбором. А у неё отличный, нешаблонный вкус.

На утро от нашего вчерашнего разговора остаётся ощущение тепла и радости. О неприятном думать не хочется, поэтому за гаражи, как обещал Румянцевой, я не иду. Просто напоминаю шобле на общаге, чтобы не забыли сдать свои речи Жанне, и делаю вид, что не было никакого избиения в раздевалке и последующего шантажа тоже. Они посматривают на меня зло, но с интересом, тогда как сам я этот интерес сегодня разделить не могу. Но не то, что бы перестал верить в успех своей затеи, просто после разговора с Анастасией Вадимовной, вдруг почувствовал себя мелким и мелочным. И не победителем вовсе, а бесповоротно побеждённым.

— Хочешь сделаю за тебя домашку по инглишу? — я сам подсаживаюсь к Гальскому и протягиваю флешку, которую дала мне Анастасия Вадимовна. — К пятнице нужно смонтировать ролик из фоток Макарова.

— А сам чего? — Гальский смотрит с подозрением.

— Не могу. Я Макарова не любил и по-прежнему не люблю. А его мама просила, чтобы нормально всё было.

— Я тоже Макарова не любил, — ворчит Гальский. — Не понимаю, зачем тебе это надо. Ты так себя ведёшь в последнее время, словно у тебя крыша поехала.

— Может, у меня переоценка ценностей. Ясно?

— Нет.

— Просто сделай видос, ладно? Чтобы красиво и душевно получилось. Музыка там тоже записана.

Гальский морщится, но соглашается. Я не сомневался, что перед домашкой он не устоит.

А по дороге домой меня нагоняет Румянцева, берет под руку и заискивающе заглядывает в глаза.

— Чего это ты к нам не пришёл? Мы тебя ждали-ждали. И на перемене, и после.

— Настроения не было.

— А зря, твоя запись из раздевалки навела переполох. Народ реально испугался, что ты заявление напишешь. Так что все согласны на твои условия. К тому же, если по-честному, Макарова и правда никто не любил. Все боялись его, но не более.

— Тоже мне новость. Именно потому я это и затеял.

— Между прочим, многие из наших решили, что ты правильно делаешь, что топишь за справедливость. Некоторые даже загорелись этой идеей.

— Я не пришёл как раз из-за того, что передумал.

— Серьёзно? А чё так?

— Я должен был сделать это раньше. Бросить ему вызов напрямую. А сейчас… В общем, забей. Не нужно мне от вас ничего. Никакое заявление я писать не буду. Я даже в травмпункт не ходил.

— Блин, Святоша, ты реально поехавший, — она смеётся. — Ты же сказал, что хочешь, чтобы тебя все уважали и слушались, как Макарова.

— Я пошутил.

— Хочешь моё мнение? — Румянцева продолжает держать под локоть, словно у нас с ней свидание. — Ты в одном шаге от того, чтобы заменить для них Макарова, они тебя уже побаиваются, но тебе надо выходить с ними на контакт. Болтать о том, о сём. Выпить вместе пива или другой какой движ затеять. Диктовать своё мнение и раздавать указы. А ещё… Ещё неплохо было бы обзавестись деньгами.

— У меня нет денег.

— Я понимаю. Но ты умный, поэтому можешь обойтись и без них. Как вот с этой записью. Просто держать всех постоянно на крючке и не давать расслабляться. Если захочешь, я тебе помогу. У меня против каждого из них столько компромата, что будут стараться, как миленькие, ещё сильнее, чем за деньги.