Железный доктор - Анатолий Оттович Эльснер

К моему величайшему несчастью и к несчастью бедной моей жертвы, все присутствующие мысленно были теперь на стороне медика, мучимые раскаянием, так как, по моему выражению, тьму невежества предпочли свету науки. Что-то фатальное тяготело надо мной, и зловещий рок простер свою железную руку над несчастным, холодным телом.

Я приготовил свой электрический аппарат и, держа его в руках, приостановился, глядя на свою жертву. Змея, шевелившаяся во мне, притаилась и затихла, ожидая момента ужалить.

Это был ужасный момент. Сердце мое, казалось, обратилось в свинцовое, и весь я как бы застыл в одном страшном намерении и совесть шептала: «Палач, ты убьешь ее!» И другой голос, сознательный, исходивший из моего ума, отвечал: «Я — Кандинский, человек идеи, и убивать должен, как природа — бесстрастно». Совесть поднялась во мне и заговорила и повеяло холодом на меня, но я вглядывался в себя, не в свое сердце, а в завлекавший меня образ — железного, холодного человека, и он влек меня и гордо возносил меня над всем миром.

Я смотрел на образ, носящийся в воображении моем, полный чувства самообожания, полный гордой мыслью, что я один в этом мире способен поступать по начертанию неумолимого ума, и он, точно какой-то демон, дразнил и манил меня, и я был полон любопытства: как это я сделаю — убью ее холодно и бесстрастно.

Самое удивительное, что вопроса «зачем» для меня не существовало в то время: мои идеи и планы, обдуманные в прошлом, занимали место этого вопроса и рельефно рисовались воображению. Я все обдумал раньше и все решил, и теперь все более меня охватывало гордое сознание: я человек, реализующий свои холодные, страшные идеи. Думать в ином направлении я и не мог, чему способствовала также моя железная воля, полным рабом которой я и был. И все-таки руки мои лежали на электрическом аппарате, как свинцовые, и глаза неподвижно, с мертвенным выражением смотрели на жертву. Фатальный момент наступал, но и теперь исход его мог быть еще двояким, так как были моменты, когда я готов был закричать: «Вырвите ее из рук убийцы».

Старый князь вывел меня из оцепенения и, увы, столкнул свою дочь в бездну.

— Нет, нет!.. Пустите меня! Мертвая она или живая, но зачем она в руках доктора-пройдохи? Да ведь он мазурик… да он влюбил ее в себя… Да он отравил моего сына… Это плут… Шашни их обоих… Прошу вас, господа, вырвите тело из его рук… Зачем вы меня держите силой!.. Пустите, я размозжу ему голову!..

Он рвался и бился в руках державших его своих знакомых. «Князь, успокойтесь, ну, как вам не стыдно так клеветать на невинного доктора», — послышался тоненький голос какой-то дамы, но князь, не имевший силы вырваться, нагнулся, схватил дубину и, держа ее в руке, устремился на меня… Лицо его смеялось, зубы оскалились и глаза расширились и злобно сверкали.

Печать отвержения, которой он клеймил меня, подняла во мне пламя злобы, которое жгло меня и гнало все дальше: вперед, кончай. Все равно, я ужасен, и я читал в лице старика истину: ты убийца, и это заглушало во мне последние остатки нерешительности и, посреди клокотавшей во мне злобы, проходил образ холодного палача-медика, человека, гордо выделявшегося из всего человеческого — и это был я.

Со зловещим, методическим спокойствием я приблизил аппарат к телу моей жертвы. Сильный электрический ток пробежал в ее хрупком теле. Оно содрогнулось, пальцы конвульсивно задвигались и алая краска в ее лице сбежала навсегда. Я знал, что она умерла моментально, как от выстрела в сердце.

Спокойствие воцарилось в моей душе, как в храме, из которого вынесли последних богов; холодное спокойствие убийцы, какая-то зловещая тишина, среди которой ощущалось гордое сознание сверхчеловеческой силы воли.

Медленно озирая своими холодными глазами, глазами убийцы, лица присутствующих, я поднялся с гордым и надменным видом и громко, голосом звеняще-твердым сказал:

— Слишком поздно. Наука имеет дело с живыми, а не с мертвыми. Констатирую факт: перед нами мертвое тело.

И я направился прочь от этих мест вдоль по берегу, чтобы скрыться в чаще сада.

— Ха-ха-ха-ха!.. — раздался за мной горький хохот. — Какой гордый вид у этого негодяя. Он констатирует смерть моей бедняжки-дочери точно так же, как четыре месяца назад констатировал смерть моего сына. Он не лечит, а только отправляет на тот свет и констатирует смерть, как ворон каркает, как палач рубит головы. Он — орудие смерти; его пилюли — смерть, его микстуры — смерть, его электричество — смерть. Смерть — в его глазах, в его движениях, в его голосе… Человек, не держи мои руки, ты не знаешь, кто этот доктор: он хуже разбойника на большой дороге. О, теперь я всему верю, о чем мне давно уже говорила старушонка; посмотрите на нее, бедная старушонка…

Все повернули головы: старуха сидела, склонившись над телом, рыдала и била свою сухую грудь; она и подымала руки над головой, посылала по моему адресу проклятия, причитала, охала и стонала.

А князь продолжал:

— Он — убийца, слышите ли — убийца, отравивший моего сына и задавшийся целью поселиться в моем доме после того, как из него все перешли бы в мой фамильный склеп… Ха-ха-ха!.. Мерзавец и плут, утонченнейший негодяй, великолепнейший прохвост, превзошедший всех разбойников со времен Каина!.. О, я ищу места на твоей голове, чтобы моя палка размозжила ее вдребезги!..

Старик стоял в нескольких шагах от меня со своим свирепо смеющимся лицом и дико сверкающими глазами и размахивал палкой, видимо, выбирая момент, чтобы ею размозжить мой голову. Делались попытки обезоружить его, но тогда он разражался страшными ругательствами, вырывался из рук и снова принимал прежнюю позицию боксера.

Мое спокойствие изумляло меня самого. О, теперь во мне воцарилась воля поистине железная, раздробившая, как мне казалось, всякие остатки совести, чувствительности и всякие эмоции и предрассудки, которые заложены природой в сердце каждого человека. Только теперь я мог осуществить свой зловещий идеал — одухотворенного меча среди мира, вращающегося на колесе холодного беспощадного ума.

И когда старик пытался бросить в мою голову палкой, я был вполне проникнут уверенностью, что мой властный вид, мое леденящее хладнокровие убийцы парализует его слабую волю. Я убедился, что не ошибался: палка только безвредно кружилась вокруг его собственной головы, так как рука его все чаще начинала конвульсивно вздрагивать. Я смотрел ему в глаза пристально своими холодящими глазами убийцы и полагаю, что нисколько не ошибаюсь, высказывая уверенность, что я буквально гипнотизировал