Первый/последний (СИ) - Ру Тори

Одиночество похоже на смерть. Зато любовь — источник и вечный двигатель жизни.

Мне снится ослепительно яркий день, лучи золотого солнца, звонкий смех Эрики, бездна синего неба в ее глазах.

Я должен быть с ней. Говорить, утешать, обнимать...

Вскакиваю как ошпаренный, сверяюсь со временем и чертыхаюсь — опоздание по понедельникам уже стало недоброй традицией. Из кухни доносится урчание кофеварки и тихие шаги — Энджи дома, не сработавший в семь ноль-ноль будильник — ее подлые происки.

Кровь с бешеной скоростью струится по венам, в висках стучит, нутро скручивает от азарта — я ее не боюсь и не намерен отступать.

С утра прояснилось, пришло обещанное синоптиками потепление. Эрика наверняка прогуливает физру — сидит на нашей скамейке в курилке и обменивается молчаливым презрением с надменными балеринами. Дуболом Макарка, поджавший хвост, тоже ошивается где-то поблизости, но шансов у него нет.

Для порядка Эрика хорошенько вдарит мне кулаком под дых, влепит пощечину или пошлет подальше, но я готов к такому отпору. Если понадобится, я буду ползти за ней на коленях через весь корпус, посыпать голову сигаретным пеплом, умолять и корчить из себя блаженного дурачка. Она обязательно рассмеется, и обида улетучится. А заглаживать вину красивыми поступками я умею в совершенстве.

Счастливой футболки возле кровати не обнаруживается, но я так тороплюсь, что пренебрегаю приметой — подхватив полотенце и брендовое шмотье, спешу в душ и прибавляю напор.

***

В голове наигрывает семпл из самого популярного трека Дэна, кожу приятно обволакивает плотный коттон, я благоухаю гелем для душа и новым парфюмом. Открываю дверцу холодильника, достаю малиновый йогурт с мюсли и занимаю свободный стул.

— Куда намылился? В универ? — прищуривается Энджи и скрещивает руки на груди в защитном жесте. — Позавтракай нормально. Там оладьи и кленовый сироп.

Я откладываю ложечку и пристально смотрю в прозрачные зеленые глаза. Черные ресницы подрагивают, у идеально выведенных стрелок собралась паутина едва заметных морщин. Энджи обладает феноменальной интуицией и прекрасно осознает, что я не сломлен и не собираюсь сдаваться. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но я опережаю:

— Отпусти меня, Энджи, и больше никому не причиняй зла, — звучит, как заклинание, и она внезапно бледнеет:

— Почему я должна это сделать, Влад?

— Я люблю не тебя.

— Конечно. Ведь ты никого не любишь, — Энджи отмирает, деловито отпивает кофе, подается вперед и накрывает мои пальцы холодной ладонью. — Ты не можешь любить, ты распространяешь вокруг себя боль. Ты даже не осознаешь этого, правда? Не понимаешь, как я хочу тебя, как я в тебя влюблена... Как нуждаюсь в тебе, скольким ради тебя пожертвовала...

— Энджи... — осторожно вклиниваюсь в ее словесный поток, высвобождаю руку, прячу в карман и горько усмехаюсь: — А сама-то ты понимаешь, в какое гребаное дерьмо превратила наши жизни?

Тикают антикварные часы, где-то внизу приглушенно мычит перфоратор.

Этот набивший оскомину вопрос не пробуждал в Энджи ничего, кроме раздражения, злости и едкого сарказма, но сейчас ее губы дрожат, и я продолжаю внушать:

— Когда-то я тоже тебя искренне любил. Ждал и радовался каждой встрече, потому что считал своей мамой. Умер отец, я остался один, и ты была мне так нужна... Мне было почти пятнадцать, а выглядел я на тринадцать. Этого не должно было случиться. Я не смогу дать тебе то, что ты просишь, но мне и сейчас нужна мать, слышишь? Хватит этой грязи, Энджи. Хватит, ма...

Она откидывается на спинку стула, съеживается и давится слезами, но я спокоен — разговор не закончится эффектной сценой с ножом. Возможно, Энджи отыграет ее позже... когда приведет в порядок мысли и зальет проснувшуюся совесть дорогим вином.

Накинув ветровку, сбегаю по лестницам вниз, налегаю плечом на стеклянную дверь и вырываюсь на свежий утренний воздух.

Пересекаю пустую стоянку, разгоняюсь до предела физических возможностей, однако не ощущаю усталости — лечу по засыпанным листвой тротуарам, глубоко и размеренно дышу, но, как только вижу синие глаза, с надеждой вглядывающиеся в пустоту за периметром курилки, ноги подгибаются, и я едва не шмякаюсь на четвереньки.

Эрика... Я же сдохну без нее, как собака под забором...

Раздвигаю поредевшие кусты и шагаю к скамейке, но... Внезапно замечаю здоровенного типа в дорогом костюме и очках, сидящего рядом с Эрикой. Респектабельный чел неопределенного возраста — может, ровесник, а, может, папик лет сорока — на московский манер растягивая слова, распинается про долгую и счастливую совместную жизнь, клянется, что будет носить Эрику на руках и с достоинством английского короля протягивает ей раскрытую бархатную коробочку с золотым колечком.

Под подошвами рушится асфальт, и я сжимаю кулаки.

Да чтоб меня!..

Это же ее москвич, сын маминой подруги, полумифический бывший, ради которого она и старалась стать раскованнее и круче. Она и сексом со мной... пыталась что-то ему доказать?

Эрика замечает меня — сражает напряженным, пустым, чужим взглядом, и я отлично понимаю намек. Неделя прошла, игра закончилась, мы помогли друг другу, чем могли.

Она не давала мне обещаний.

Киваю, душевно подмигиваю ей, складываю из трясущихся пальцев сердечко и отваливаю — не разбирая дороги, ломлюсь через дворы, грязные подворотни и пустыри. Светотени мельтешат на дорожках и стенах, вызывают тошноту и головную боль, из легких вырываются судорожные выдохи, мысли, как китайская пытка водой, стучат и стучат по темени...

У меня ведь и вправду не осталось никого и ничего, кроме Энджи. Ни родителей, ни деда, ни Кнопки, ни Дэна, ни движа, ни любимой девчонки... То немногое, что вселяло надежду и помогало расправить крылья, я не удержал...

«Давай, расскажи Богу о своих планах».

Надо мной нависает выщербленный, поросший травой и бурьяном бетонный забор, черные размашистые фразы отделяются от него, цепью обвиваются вокруг шеи и вгрызаются в душу сокрушительной, одуряющей правдой.

«Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти, —

сердцу отдых навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

— Дин, что мне осталось? Умереть? Это реально единственный выход?..

Поднимаю взгляд к небу, туда, где Кнопка теперь живет, но он застревает на алых завитках неуловимо знакомого почерка, и я пораженно читаю вслух:

«Соберись, тряпка. Соберись и иди дальше».

***

Глава 38. Эрика

Всю ночь за окном хлыстал жуткий ливень, мне снились липкие, кошмарные сны, в которых Влад ободряюще улыбался, махал рукой и неизменно уходил, оставляя меня одну, но новая неделя, словно в насмешку над моими страданиями, началась с потепления и ослепительно-яркого солнышка.

Я не собираюсь идти в универ — накрыв голову подушкой, в позе эмбриона валяюсь на диване, но вскоре понимаю, что в одиночестве и безделье так и буду оглядываться на недавнее прошлое, искать в нем ответы на вопросы и медленно превращаться в соляной столп.

Переворачиваюсь на спину, пересчитываю стекляшки пыльной люстры, морщусь от выматывающей тяжести на сердце и призываю на помощь доводы разума.

Влад ничего мне не обещал — это я была рада обманываться и всеми фибрами души надеялась на продолжение. Он вытаскивал прежде всего себя, спасался от скорби по Дине, и, в общем, не сделал ничего сверхъестественного: он имеет деньги, значит, может быть щедрым. Он красивый, и поэтому не боится быть странным. Он... пустой и опасный, как окутанный туманом овраг, хоть и кажется головокружительной завораживающей бездной.

Злюсь ли я на него? Нет. Нисколько.

Потому что его дедушка за него попросил.

Потому что, каким бы отстраненным Влад ни был, это он, сам того не ведая, купил мне билет в безопасность, научил быть сильной, искренне смеяться и ничего не бояться.

И пусть сейчас мне невыносимо, но безответная любовь — тоже опыт, которым я обязана ему.