Лучший коп Мегаполиса - Лариса Куницына

подделать. Я сама за четверть часа состряпаю десяток таких. Ты слышал Торсума. У них ничего против нас нет. Ни одного доказательства, кроме подделанных отпечатков на каком-то бластере и подкинутых в твою каюту запчастей приёмника. Он не хочет передавать тебя Отделу Безопасности только потому, что его ложь сразу выплывёт наружу. У него есть только версия, которая по каким-то причинам его устраивает. Версия, не подтверждённая доказательствами. Поэтому он и боится доводить это дело до Трибунала. Боится за свою шкуру и за своё кресло. Он знает, что ему не верят, его проверяют и контролируют. И на мёртвого Торнадо куда легче свалить все грехи.

Я отошла и села на свое место. Торнадо стоял на коленях, и мне показалось, что он даже не услышал моих слов. Он медленно поднял голову и посмотрел в потолок. Было видно, что он задыхается, лоб его горел, чёрные волосы прилипли к блестя­щей от пота коже, его трясло. Он опустил взгляд и вцепился дрожащи­ми пальцами в рукоятку ножа, резко поднялся на ноги и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

Мне было известно, что у горцев в обычае что-то вроде са­мурайского харакири, только они не вспарывают себе живот, а вонзают кинжал в основание шеи чуть выше яремной ямки. Глядя на его действия, я чувствовала, как холодеет у меня внутри. Из последних сил я заставляла себя молчать и сидеть на месте, потому что знала, что он сам должен принять решение. А что он мог решить? Он считал, что у него в руках прямое доказательство того, что он больше не горец, чем гордился всю жизнь. Единственное, что он может сделать как горец, это умереть. Если он не сделает это и пойдёт по позорному пути предателя, он лишь подтвердит в глазах окружающих, что он уже не тот, кем был раньше.

Теперь он был спокоен. Не торопясь попробовал пальцем острие, потом откинул голову, и его смуглая рука заскользила по шее от под­бородка вниз. Когда она, наконец, коснулась того места, куда надлежало вонзить нож, по его плечам прошла судорога.

— Успокойся, — произнесла я, пристально глядя на него и сбрасывая напряжение с себя. — Успокойся. Только тогда ты примешь правильное решение. Ты всё знаешь и всё понимаешь, и ты не ребенок, чтоб идти на поводу у эмоций. Ты мужчина и не боишься ничего. Ты достаточно смел и умён, чтоб не ошибиться. Успокойся и всё придёт в норму. Я молю тебя, не торопись. Дай себе несколько мгновений покоя. Позволь своему мозгу отдохнуть хоть чуть-чуть. Подумай, и ты примешь правильное решение. Только успокойся и поду­май не торопясь.

Наконец, он вздохнул, тяжело, почти с болью, но дрожь стала меньше и вскоре прошла. Он снова посмотрел на лист, скрипнул зуба­ми, со злостью скомкал его и засунул в карман брюк. Потом обернул­ся ко мне.

— Кричи.

— Что? — опешила я.

— Кричи, что есть мочи. Они должны услышать.

Он быстро лёг на пол вниз лицом. Я с облегчением вздохнула, быстро достала свой «Оленебой» и снизила луч до минимума. Потом за­ткнула его за пояс на спине и издала такой вопль, что у меня са­мой волосы едва не встали дыбом.

Дверь за стеклянной стеной распахнулось, но к моей великой ра­дости вбежал один Торсум. Он застыл на месте, глядя на распростёртое на полу тело, потом ворвался в «клетку» и бросился на колени. Честное слово, на его лице было самое настоящее горе. Впрочем, я изображала на своём нечто похожее, Торсум порывисто схватил Лонго за плечо и с силой перевернул его. В следующий момент тот вывернул­ся как змея, схватил комиссара за горло и встал на колени за его спи­ной. Пастуший нож белой молнией поблескивал у смуглой шеи Торсума.

— Ты не ормиец! — в ярости прорычал комиссар.

— Нет, я ормиец. — возразил тот. — Просто я умный ормиец. И я горец, чтоб там не говорили ваши чокнутые машины. А ни один горец не уйдёт из жизни, пока не снимет с себя обвинения в предательстве. Поднимайся!

Он встал на ноги и поднял Рирма.

— Послушай, генерал, — проговорил он. — Я сам снимаю с себя звание лейтенанта и ухожу из полиции до тех пор, пока не сочту возможным вернуться в её ряды. Но никто и никогда не сможет лишить меня звания майора Повстанческой Армии. Я всё тот же Торнадо, Рирм, и ты в этом ещё убедишься. Только ты опять оказался далеко позади меня, потому что ты поверил в моё предательство, а я в твоё — нет. Я и теперь не верю, просто ты всегда немного туго соображал.

Он размахнулся и ударил ребром ладони по шее Торсума. Тот начал оседать и Лонго осторожно уложил его на пол.

— Идём, — произнёс он, и мы вышли из «клетки», но он не пошёл к двери, а остановился возле стены. — За ней — лестничная площадка чёрного хода.

— И что ты собираешься делать?

— Её нужно пробить.

Я посмотрела на него и поняла, что он ещё немного не в себе и сейчас запросто начнет прошибать стену, хорошо, если не лбом.

— Её не нужно пробивать, — улыбнулась я, достала «Оленебой» и, скорректировав луч, навела на стену. Он как масло прошёл через пла­стиковую панель, хотя кувалдой её, наверно, было бы не пробить. Я вырезала небольшой люк и Лонго ударом кулака вышиб его наружу. Мы выбрались на площадку и понеслись вниз, перескакивая через две ступеньки. Когда мы были в самом низу, наверху раздалась оглушительная сирена. Дверь за нашими спинами с лязгом захлопнулась, блокируя выход. Лонго схватил меня за руку и увлёк в ближайший переулок. Было ещё темно. Эта безумная ночь и не думала кончаться.

Часть III

БОЛЬШАЯ ОХОТА

I

Мрачные стены небоскрёбов нависали над гулкими пустынными улицами. Фонари тускло светили в узких провалах между домами, не столько разгоняя тьму, сколько создавая атмосферу дешёвого фильма ужасов, где страх граничил с раздражением. Мы уже минут пятнадцать шли куда-то, постоянно сворачивая и меняя направление. Я не могла понять, что он хочет найти в этом холодном лабиринте, называемом Мегаполисом, но я молчала, мрачно слушая его бесконечный злобный монолог.

— Проклятые шармы… — хрипло бормотал он. — Теперь я должен пешком тащиться по городу, обходя посты, словно это не мой город. Дёрнуло же меня поставить машину в их чёртов гараж… Теперь