Я сделаю это для тебя - Тьерри Коэн

Сюма покачал головой, словно жалея о сказанном.

— Хочу быть с вами вполне откровенен, — продолжил он очень серьезно. — «Теле-8» использовал эту историю, чтобы растрогать вас и повысить свой рейтинг. Мы сыграли на вашей человечности, чтобы наши газеты лучше продавались. Сочувствие… это порыв сердца, не рассудка. Действуя подобным образом, мы приняли навязанную террористами игру. Сегодня, как и в прошлом, они «создают продукт» — мы обеспечиваем его продвижение. А поскольку продвижение происходит успешно, они изобретают другие продукты, все более сильнодействующие и дорогие. Они доверили нам послание и картинку, мы их распространили. Мы сделали даже больше, чем они ожидали, выступив в роли послушных и надежных пресс-атташе террора.

Чего они добивались? Мы не знаем. И нас не должно это волновать! Важно ответить на главные вопросы: какова цена этого человека? Чего мы хотим для него? Должны или нет требовать его освобождения? Как следует относиться к тем, кто берет заложников, кто сеет террор и смерть во славу своих идей?

Эрик повысил голос. На висках у него выступила испарина, спина под рубашкой взмокла. Изабель сделала ему знак: пора было выходить из эфира.

— Если нужно заплатить выкуп, мы потребуем гласности переговоров. И будем в них участвовать. Нет — лицемерию, закулисному сговору, уступкам террористам и тайной передаче денег, долой уловки, позволяющие политикам произносить прочувственные речи и проявлять твердость… постфактум. Мы выступаем за полную открытость, и мы выскажем террористам, как к ним относимся, и займем жесткую позицию. Мы объясним, что и у нас есть истинные ценности, а выкуп платим не из сочувствия их идеям, а потому, что руководствуемся гуманными соображениями и чувством солидарности. Судить заложника, если это потребуется, будет закон, а не они, не газеты, не телевидение, не власть и уж точно не запуганное, замороченное общественное мнение.

Он хотел произнести вескую, запоминающуюся финальную фразу, но не стал и, понизив голос, сдержанно поблагодарил зрителей за внимание.

Передача закончилась, но тишину в павильоне нарушало только гудение камер и магнитофонов. Члены группы стояли неподвижно и молча смотрели на Эрика, подбадривая его взглядами и улыбкой.

Появился Шарль с полотенцем.

— Держи, — сказал он, — вытри лицо, а то выглядишь черт-те как.

Оставшись наедине с советником по связям с общественностью, министр дал волю гневу:

— Мы не контролируем ситуацию! Этот недоносок Сюма обошел нас. Исполнил жалкий трюк, изобразил журналюгу, которого вдруг одолели сущностные проблемы человеческого бытия, и теперь мы вынуждены действовать открыто. Он мне за это заплатит!

Фредерик Лен отвел взгляд. Недовольство патрона по касательной задевало и его. Побочной и не самой приятной стороной его работы была ответственность за любой ущерб, нанесенный имиджу министра. Любая проблема возвращалась к нему как бумеранг: он должен был предвидеть, догадаться, включить шестое чувство. Но разве можно что-либо предугадать, не имея на руках ни одного козыря? С упреждающими действиями они опоздали, теперь нужно хорошенько подумать, как поизящней защитить репутацию шефа.

— Думаю, мы сможем использовать ситуацию.

Он сделал паузу, давая министру время осмыслить сказанное.

— Сюма подложил нам свинью, он вывел дело за рамки полицейского и судебного расследования, поставив вопрос о ценностных ориентирах общества, о политической морали и нашем подходе к безопасности. Пресса неистовствует. Первые отклики заставляют предположить, что споры развернутся и вокруг дела десятилетней давности. Наверняка встанет вопрос об объективности тогдашних руководителей властных структур, газет и телевидения. У меня нет сомнений насчет исхода дискуссий: все без исключения встанут на сторону Даниеля Лемана. То, чего никто не хотел видеть тогда, станет непреложной истиной. Оценивать факты будут куда объективней. И что же обнаружится на поверку? С одной стороны, ищущий справедливости бедолага, с другой — исламистский лидер, подозреваемый в гнусном подстрекательстве к жестоким покушениям на жизнь мирных граждан. Так к какому же лагерю мы примкнем?

— Правительство не может ввязываться в открытую дискуссию. Обоснованы споры или нет, наша позиция крайне невыгодна. Сюма понуждает нас к открытым и гласным переговорам, но ведь в большинстве случаев проблема с заложниками разрешается только после уплаты выкупа.

— Все верно, но сегодня дело не в освобождении Лемана — речь идет о его цене. И о нашей тоже. Так не будем ждать, когда нас загонят в угол. Отреагируем немедленно. Открестимся от позиции тогдашних властей. Мы можем сорвать банк, приняв игру Сюма и вступив в спор со штатными защитниками новой морали. Давайте открыто признаем ошибки предшественников, заявим, что Лемана распяли по наущению трусливых политиков, ставивших во главу угла соображения безопасности. Скажем, что готовы к открытым переговорам с террористами, а если они откажутся или убьют Лемана, проявим в ответ максимальную жестокость!

— Террористы наверняка откажутся! Они убьют Лемана и пришлют нам его труп…

— Не важно, ответственность ляжет на всех. Мы проведем масштабную антитеррористическую операцию, примем участие в похоронах Лемана и сможем с гордостью заявлять, что не дрогнули перед террором. Разве у нас есть выбор? Нет. Мы либо действуем на упреждение и пытаемся взять ситуацию под контроль, либо плывем по течению. Во втором случае мы испортим репутацию навсегда: если Лемана освободят, слава достанется прессе и общественному мнению, а если убьют — нас распнут за беспомощность и неспособность выполнять свои обязанности.

Министр молчал, обдумывая услышанное.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Я дам интервью и выскажусь по всем пунктам.

— Мне связаться с Сюма?

— Нет, с «ТФ-1». Я проучу этого любителя копаться в грязном белье.

Вначале Даниель был так поглощен своим горем, что почти лелеял эту боль. Он отказывался здраво рассуждать, не желал взвешивать ситуацию, смотреть новости. Потом задумался о смысле похищения и попытался оценить перспективу. С его глаз словно спала пелена. Открывшаяся истина была как потрясение, как шок, она могла осветить и обогреть, вдохнуть новую жизнь: его тюремщики не были исламскими террористами.

Больше того — они не желали его смерти. Это подтверждали события последних часов.

Зачем исламистам подвергать его моральной пытке? Чтобы отомстить за своего духовного вождя? Абсурд.

Фанатики убили бы его, взяв на себя ответственность.

Их поведение выглядит еще более странным, если они просто хотят получить выкуп.

В последние дни поведение этих людей изменилось. Они незаметно за ним наблюдали, следили за его реакциями, продолжая делать вид, что не обращают на него внимания.

Да, он не ошибается: они хотят растормошить его.

Эрик Сюма сидел в своем кабинете. Его одолевали тревожные мысли. В дверь постучали.

Он не отозвался, но через две секунды в дверях возникла Клара:

— Я стучала, но…

Журналистка замолчала, смущенная замкнутым выражением его лица.

— Извини, что помешала.

— Входи же, входи. Что-то случилось?

Клара почувствовала, как тает ее решимость.

— Да нет… Просто хотела проверить, как ты.

— Я в порядке.

Она сделала глубокий вдох, решительным шагом пересекла кабинет и села напротив Эрика.

— Тебе известны мои чувства. Я понимаю, что ты не готов к новым отношениям, но зачем-то прикрываешься надуманными предлогами: разница в возрасте, мы вместе работаем… Хотя дело не в том.

— Неужели? — Казалось, Эрика позабавили слова Клары. — А в чем же?

— В самооценке. Ты себя недооцениваешь. Ты много пережил и самозабвенно зализываешь раны, вместо того чтобы смотреть вперед.

— В будущее? — съязвил Сюма, пряча смущение за иронией. — В моем возрасте, знаешь ли, больше размышляешь о прошлом.

— Чушь! В действительности тебя мучит история десятилетней давности с Леманом.

— Да что ты об этом знаешь? — вскинулся Эрик.

Клара пожала плечами:

— Много чего. И кстати, весьма противоречивого. Десять лет назад большинство членов нынешней команды учились в школе. Может, ты мне объяснишь?

Клара выглядела смущенной собственной дерзостью.

Эрик печально улыбнулся.

— Попробую. Десять лет назад я был ведущим новостной программы на канале «Франс-6». Я переживал период профессиональных сомнений. Стал знаменитостью, все имел: славу, власть, деньги, женщин. Коллеги начали критиковать меня. Моя известность и публичность раздражали окружающих. Некоторые считали меня пустышкой. Я действительно был не более чем звеном хорошо отлаженного конвейера: читал телесуфлер, лебезил перед звездами шоу-бизнеса и политиками, когда брал у них интервью! И чувствовал себя паршивой марионеткой. В этот самый момент началось дело Лемана. Главное тебе известно: обезумевший от горя отец преследует человека, которого считает убийцей сына, похищает его и держит в заложниках где-то в лондонском предместье. Пресса и телевидение изображали его человеком, который восстал против безнаказанности некоторых приспешников экстремистских мусульманских движений. Поведение Лемана вызывало понимание у общественного мнения, его готовы были записать в герои, и так бы оно и случилось, если бы не грянул гром — известие об убийстве заложника.