Бледно-серая шкура виновного - Джон Макдональд

— Но… но… черт возьми, вы ведь сказали… — Он замолчал и глубоко вздохнул. — Слушайте. Забудем про сорок тысяч. Ладно. Вы меня надули. Но шестьдесят тысяч, которые я вчера вечером отдал вот этому человеку, совсем другое дело. Вы должны их вернуть.

— Вы отдали мне шестьдесят тысяч долларов? — от души изумился Мейер. — Слушайте, хватит торчать на солнце. Пойдите-ка отдохните.

Цвет лица у Ла Франса был нехороший. Он стоял, моргал, сжимая и разжимая костлявые кулаки, улыбался, должно быть считая свою улыбку заискивающей и дружелюбной.

— Ребята, вы меня здорово сделали. Чисто и идеально. Красиво обставили старика Пресса Ла Франса. И по-моему, не собираетесь отдавать потому только, что я сказал просто «пожалуйста», без сахарка. Да вы просто не поняли. Ведь я проверну опцион с Карби и получу тридцать тысяч. А теперь, вернув деньги, смогу рвануть и заключить сделку с Санто. Вот о чем можно со мной торговаться, ребята. Все законно напишем. Вы получите шестьдесят тысяч, которые у меня украли, и еще двадцать, чтобы подсластить пилюлю.

— Да будь у меня шестьдесят тысяч, — вставил Мейер, — разве стал бы я тут сшиваться? Катил бы уже в белом автомобиле с откидным верхом, с красивой женщиной в мехах и брильянтах.

— Что вы теряете? — продолжал Ла Франс. — Никоим образом, ничего не теряете.

— Нет, спасибо, — отказался я. — В каком положении вы при этом останетесь, приятель?

Он утер рот тыльной стороной руки:

— Я просто не в состоянии остаться в таком положении. Все равно что заживо погребенный. На милю под землей, ребята. Я буду связан до конца своей жизни. У меня никогда, до конца дней, не будет ни единого цента, который я мог бы назвать своим собственным.

— Ну, теперь понимаете, что ощущают при этом, Пресс?

— При чем?

— Как себя чувствуют люди в таком положении? Например, Бэннон.

Он вытаращил на меня глаза:

— Вы жалеете Бэннона? Это честное дело. Он торчал на пути прогресса, оказался тупым, никак не мог сообразить, вот и все.

— Ему сильно помог бы шурин в окружной администрации.

— Вам-то какое до этого дело, скажите на милость, Макги? Господи, в мире полным-полно таких Бэннонов, их расшвыривают направо-налево, и поэтому мир продолжает вертеться. Я включил Монаха в несколько очень выгодных дел, и он мне был обязан.

— И вы с Монахом намекнули Фредди Хаззарду, что хорошо бы при случае посильнее нажать на Бэннона?

— Ну, мы никогда не имели в виду ничего подобного! — Он улыбнулся. — Вы ведь просто хотите меня чуть-чуть помурыжить, правда? Слушайте, ребята, это не изменит дела. Двадцать сверху шестидесяти — больше я ничего не могу предложить.

Он был такой слабой, жалкой, негодной мишенью. Все еще считал себя неплохим парнем. Я попробовал его слегка надоумить:

— Если бы вы, Ла Франс, могли предложить тысячу процентов прибыли в день, я не поставил бы даже карманную мелочь вот на этот стол, что стоит перед вами. Даже если бы я горел, не купил бы у вас воды. Я пришел обокрасть вас, Ла Франс. Если б вы больше всего на свете ценили собственную физиономию, я постоянно преображал бы ее понемножку. Если б вы больше всего на свете ценили красавицу жену, она в данный момент сидела бы здесь, внизу, в капитанской каюте, дожидаясь, когда вы уйдете, а я к ней приду. Ради выживания вы расталкивали других, дружище, теперь у вас переломаны плечи и локти.

— Какое вам-то до этого дело, черт побери?

— Убирайтесь с судна. Сойдите на берег. Таш Бэннон был одним из моих лучших в жизни друзей. Вас только деньги интересуют, поэтому я ударил вас именно в это место.

— Лучший… друг? — прошептал он.

И я увидел, как вылезло серое. Серое, как мокрый камень. Серая шкура трусливого. Серая шкура виновного. Серая шкура отчаявшегося. Он заворочал челюстями:

— Вы… загнали меня в западню, ладно. Пропало все, заработанное за целую жизнь. Вы меня погубили, Макги.

— Обождите минуточку, — сказал Мейер. — Может быть, у меня есть идея.

Ла Франс сделал стойку, как хороший охотничий пес на птицу:

— Да? Да? Какая?

Мейер благосклонно улыбнулся ему:

— Решение все время стоит перед нами. Очень простое! Может быть, вам покончить с собой?

Ла Франс выпучил на него глаза, пытаясь понять шутку, пытаясь даже улыбнуться. Улыбки не получилось. А вот Мейер по-прежнему улыбался. Но в маленьких ярких глазах Мейера не было ни искры юмора. И по-моему, мало найдется людей, способных долго видеть такую улыбку. Ла Франс безусловно не был на это способен. С той же мягкой убедительностью нежного любовника Мейер продолжал:

— Окажите себе услугу. Пойдите покончите с собой. Вы тогда не узнаете о своем крахе и не будете огорчаться. Вероятно, будет немного больно, но ведь только на долю секунды. Воспользуйтесь пистолетом или веревкой, спрыгните с какой-нибудь высоты. Давайте. Умрите немножко.

Наверно, бывает крысиная лихорадка, жуткая, смертоносная ярость слабого, за которым захлопнулась дверца ловушки. С бессмысленным воплем Ла Франс ринулся на Мейера, целясь в глаза неровными желтоватыми ногтями, стараясь попасть коленями в пах и в живот. В течение двух с половиной секунд длился вой, мелькали руки и ноги, потом я схватил его за горло, оттащил от Мейера, швырнул на поручни.

Одержимые назойливы, и он продолжал попытки. Я его утихомирил, сбросил с трапа, погнал дальше по пирсу.

Он простоял там минуты три. Грозил вернуться с пистолетом. Грозил прихватить с собой друзей. Грозил взорвать мою яхту. Грозил, что мы начнем петь сопрано, когда он наймет парней с дальних болот и они явятся темной ночью с ножами. Богом клялся, что мы еще здорово пожалеем, что вообще связались с Престоном Ла Франсом.

Глаза вылезли из орбит, голос охрип, слюна поблескивала на подбородке. Наконец он поддернул штаны и пошел прочь походкой человека, только что надевшего новые очки и не совсем уверенного в местонахождении земли под ногами. Мейеру без большого труда удавалось стоять прямо. Я принес йод, смазал оставленную ногтями царапину под его левым глазом. Он казался озабоченным, задумчивым, отчужденным. Я заверил, что от Ла Франса нечего ждать никаких неприятностей, и спросил, что его беспокоит.

Мейер нахмурился, ущипнул себя за переносицу:

— Меня? Слушай! Если на тротуаре сидит жук, я сверну и обойду его. Вспоминая о крючках, почти готов бросить рыбалку! Не могу понять. Я так жутко разозлился, Тревис! Прямо горло перехватило и затошнило. Он с собой не покончит. Не тот тип. Будет жить, и жить, и скулить. Но все это похоже на шаг, нарочно сделанный в сторону, чтобы раздавить жука, — не совсем, а слегка придавить, пусть немножко поползает, медленно, истекая слизью. Макги, друг мой, мне стыдно этой злости. Стыдно, что я на такое способен. Впервые впутавшись в твои… предприятия, Я заверил себя — извини за признание, — что впутался только отчасти, на время. Макги совершает поступки, которые каким-то образом вредят Макги, портят его мнение о самом себе. Я разговаривал с Хулиганкой. История о хорошенькой маленькой женщине, которая просто случайно каким-то манером связалась с Героем, — некрасивая, и она что-то губит в тебе. А теперь и я в своих глазах стал чуть хуже. Может быть, ты занимаешься дурным делом, Тревис. Неужели живет в человеке ужасная злоба, которая только и выжидает достойного повода? Неужели она существует во мне, дожидаясь предлога? Тревис, друг мой, не подтверждает ли это, что половина злых дел в мире творится во имя чести?

Он нуждался в помощи, которой я не мог оказать. Мейера не погладишь по головке, не вручишь леденец на палочке. Он пошевелил камень и в моем личном саду, и я увидел, как ползучие многоногие существа юркнули в уютную тьму.

— Ты все еще не сообразил, зачем я двинул слона, — сказал я.

Он сел, полностью сосредоточился на доске, наконец слегка кивнул и переставил пешку на одну клетку вперед, испортив задуманную мной комбинацию. Снова ущипнул себя за переносицу, улыбнулся мне мейеровской улыбкой и молвил:

— Знаешь, наверно, я должен питать определенное отвращение к тому субъекту.

Через два дня, в пятницу, Мейер поднялся на борт «Флеша» в половине пятого, сразу после моего возвращения с пляжа. Незадолго до полудня массы арктического воздуха, беспошлинно поставляемые Канадой, начали менять погоду, да так быстро, что я подумал о беспокойстве, поднявшемся в «Гроувс». Все прогнозы сулили мороз. Резкий, пронзительный северо-восточный бриз прогнал с длинных пляжей практически всех, кроме крепких орешков янки и одного лодыря-мазохиста по имени Тревис Макги. Мне надо было избавиться от всех порожденных слишком долгой сидячей жизнью судорог души и тела. Плавая параллельно берегу в волнах прибоя на все мыслимые дистанции, дальность и скорость, приходилось трудиться как следует, чтобы попросту не замерзнуть, и я усердно старался — брассом, на спине, кролем, — пока несясь назад к «Флешу» не почувствовал, что почти все длинные мышцы напрочь вытянуты из контролируемых ими суставов.