Свет любви - Виктор Крюков

— Вот вы говорите, — глянул исподлобья Грунин, — что вы требовательный и строгий. А вот инженер и весь коллектив считают вас несправедливым. Вам кажется, что вы — требовательный. А вы, говорят, мелочно-придирчивый...

— Никак нет, товарищ полковник. Как авиационный механик в вынужденной посадке я виноват. Но как старшина я прав. Что такое наш инженер и механики? Это же «тех-на-ри»... Их хлебом не корми, только дай поработать на самолете. А на строевую подготовку, на дисциплину и порядок в лагере они все смотрят искоса. Разве так положено? Вот вы обсуждаете меня и как старшину за мою требовательность. Это же подрывает уставные устои и саму дисциплину...

— А коллективу зачем вы себя противопоставили? — спросил его Корнев.

— Вы «технари», а я — общевойсковик. Мы по-разному смотрим на дисциплину. Вам надо более строгого старшину, чем я, иначе толку не будет! — И Громов сел, довольный своей прямотой.

Он давно уже считал, что требовательность, даже самая крайняя, — его конек. Пусть механики им недовольны. Пусть. Не они теперь решают его судьбу. А командование всегда поддерживало его именно за строгость и, может быть, поддержит на этот раз.

— Все? — спросил Громова председатель собрания.

— Все.

— Кто хочет выступить?

На трибуну молча поднялся сержант Желтый.

— Товарищи комсомольцы, вопрос о Громове — сложный вопрос. Он допустил огромную ошибку и как механик и как старшина. Мы ведь не забыли, как он придирался к нам из-за пустяков. Почему же к себе он не так требователен? Или взять личные знаки. Кому давал их наш старшина? Работаешь, стараешься, а наступает день увольнения — и вот тебе кукиш. В чем дело? Разве ты не трудился не покладая рук? Оказывается: морщинка на койке была, потому и не смей ходить в город...

— Ты про себя расскажи... — насмешливо подсказал Ершов.

— Пожалуйста. Я увидел, что увольнение зависит от Громова, и старался ему угодить... Но разве это по-комсомольски? Я признаю свою вину, и пусть меня товарищи обсудят...

Желтый повернулся лицом к Ершову и быстро зашагал на свое место.

На трибуну вышел Еремин.

— Товарищи! — начал он, окидывая глазами ряды механиков. — Еще философы древности утверждали, что ничего не происходит без причины...

— Вы попроще, — улыбнулся полковник Грунин.

— А причина, — продолжал Еремин, — состоит не только в технической оплошности, но в самой душе, в характере Громова. Скажу, как думаю: в Громове есть огромная доля шкурничества.

Громов смолчал.

— Почему я так говорю? — Еремин взглянул в зал. — Потому, что он делал все, чтобы отлынивать от работы на самолете.

— В этом смысле ты его ученик, — заметил Ершов под общий смех зала.

— Скажу одно: труд наш он называет ковыряньем в шплинтах. Нет, товарищ Громов, обслуживание полетов — большое государственное дело. Так, кажется, вы говорили нам перед строем?

— Вы покороче... — поморщился Громов. Ершов ударил болтом о дюралюминиевый поршень, лежавший на столе.

— Нет, товарищ Громов, вы любили читать нам мораль, так соблаговолите выслушать нас, — продолжал Еремин. — Вы не перед строем, а на комсомольском собрании. Назубок знать уставы в наше время мало: работать надо... Теперь мы знаем: когда старшины других эскадрилий перешли работать на самолеты, вы начали «наводить порядок», делать душ и другое, чтобы бросить людям пыль в глаза: вот, мол, Громов старается... скорее пошлите его в офицерское училище. Ловко прикрытым карьеризмом, а не стремлением помочь подразделению была продиктована ваша «бурная» деятельность. Не за одну вынужденную посадку обсуждаем мы вас, а за ваше нутро: оно требует капитального ремонта. Пока не починишь всю внутреннюю конструкцию — недалеко улетишь и всегда на вынужденную сядешь. Аэродинамическая среда не та! Доходит?! — Еремин победно посмотрел на механиков.

По рядам пронесся рокот одобрения.

— Вы сознались, — продолжал Еремин, непринужденно пригубив стакан, стоявший около поршня, — что грудью рвались в офицерское училище. Это верно, рвались! Рвались, шагая по нашим душам, лишь бы выслужиться... Но учтите: прежде чем командовать, надо научиться уважать людей. А вы и коллектив наш не уважаете. Не место вам в комсомоле! — И Еремин пошел на свое место.

— Кто еще выступит? — спросил Ершов.

Зал оживился, но желающих выступить не находилось.

— Можно? — робко спросил Пахомов, подняв руку.

— Слово имеет Миша, — сказал Ершов и тотчас поправился, — то есть комсомолец ефрейтор Пахомов.

Пока Миша неуклюже проталкивался между рядов и шел к президиуму, собрание гудело, как пчелиный рой.

— Давай, Миша!

— Жми, Миша!

Слышались подзадоривающие смешки. «Глупец, — думал о Мише Князев. — Берет слово после такого хорошего оратора».

— Не умею я выступать, вот... — сказал Миша, не зная, куда девать свои руки, и отчаянно ими жестикулируя. — Тут правильно сказали: сколько бы веревочка ни вилась, конец всегда найдется. Плохой у нас был старшина, нечего греха таить. Да. Мы служим давно и сами знаем устав. Рядовых у нас только Новиков да я, ефрейтор. Но мы все люди. Это понимать надо. А старшина Громов смотрел на нас, будто мы салажата, так и норовим в самоволку убежать...

— Молодец, Миша!

— Правильно!

— Мы люди военные, и все за дисциплину, — продолжал Пахомов. — В нашей эскадрилье дисциплина всегда была хорошая. Только Ершов пререкался. А пришел Громов, и крик поднялся, и шум, и взыскания. И вы знаете? Наряды да неувольнения старшина накладывал, а в карточки не заносил. А если бы в наших карточках были эти взыскания, в штабе тревога бы поднялась: как так, в хорошем подразделении и гора взысканий?! Тогда бы за старшину взялись и не просидеть бы ему у нас так долго!..

Кое-кто сглотнул смешок.

— Строгий выговор Громову. Вот, — неожиданно произнес свой мягкий приговор Миша, вынул огромный носовой платок и стал вытирать с загорелого лба испарину. Никогда еще не выступал он с такой длинной речью.

Все ждали, что он еще что-то скажет, но Миша вдруг сунул платок в карман и направился к своему месту, не в такт шагам размахивая руками.

— Опять отчудил! — локтем толкая соседа, сказал Еремин и захлопал в ладоши. Весь зал дружно зааплодировал.

Громов сидел, смотря то на президиум, то на пол перед собой, то в просвет крыши, в то место, где не было одной черепицы. Небо постепенно синело, потом стало темным, и на нем обозначились звезды.

— Теперь позвольте мне вслед за Мишей толкнуть речугу, — шутливо начал Ершов и продолжал вполне серьезно: — Вы думаете, только Громов виноват в аварии? Нет, виноваты и мы все, комсомольцы... Неужели мы не видели, что Громов никакой вовсе не механик, а просто демагог и белоручка. Мы зря не дали ему тогда рекомендации — пусть бы катился от нас. В эскадрилье без него было б чище...

— Не согласен! — заметил Корнев, сидевший рядом.

— После скажешь, а сейчас не зажимай демократию, — усмехнулся Ершов. — Природа дала Громову неплохой агрегат. — Ершов коснулся своего лба. — Он варит у него не хуже нашего, но не на ту волну настроен. Мы его пытались перестроить. Особенно старался стартех Пучков, — он вообще регулирует нас по-человечески. А ежели Громов у нас, людей точной техники, не захотел ремонтироваться, то теперь его надо отдать туда, где действуют кувалдой. Исключить его из комсомола да отдать под суд, в военный трибунал. Он с нами не церемонился, чего же мы-то жалеем его?

Не успел он сесть, как встал Корнев.

— Товарищи авиаторы! — начал он. — Каждый день после предполетного осмотра машины мы говорим: «Готов!» Это значит, что машина может выполнить в наших условиях учебно-боевое, а в строевых частях — боевое задание.

«Готов!» — доносит по инстанции командир полка.

«Готов!» — докладывает министру командующий военного округа.

«Армия в боеготовности», — рапортует министр обороны правительству и народу...

Но давайте допустим хоть на минуту, что специалисты, отвечающие за свою технику, из-за боязни потерять репутацию или должность поступили бы так, как механик Громов. Тогда произошла бы не только авиационная катастрофа.

— Одно дело — самолет, другое — вся армия... — перебил его Громов.

— Вы помолчите, послушайте! — повысил тон Корнев. — Я говорю о честности и правдивости. А это касается всех и каждого. Если бы вы сказали, что самолет не готов, его бы и планировать не стали... Я вот простой «технарь», как вы говорите, но у меня за то, что я убежал из поезда, когда нас везли в Германию, фашисты расстреляли мать. В бою под танком погиб отец. И я хочу быть готовым к войне, если она начнется! От нашей честности и технического мастерства зависит и боеготовность. А значит, зависит все! Вот почему я считаю, что лживость, обман, замазывание дефектов, товарищ Громов, надо выжигать из людей каленым железом! Не место тебе ни в комсомоле, ни в авиации.