Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, можно утверждать, что антиутопии являются в меньшей степени плодом воображения того или иного автора, чем своего рода фольклорными песнями, текст в которых постоянно меняется в зависимости от исполнителя и политической ситуации в той или иной стране. В мультфильме LEGO Эммет говорит Президенту Бизнесу: «Может, тебе это кажется полной неразберихой… Но я вижу людей, вдохновляющихся друг другом и тобой. Люди берут то, что ты сделал, и делают из этого что-то совершенно новое»61.
Мне кажется, что можно раз и навсегда закрыть вопрос коллективного творчества и раздражения, которое испытывала Рэнд по поводу других антиутопий.
Давайте вернемся к рассказу о Замятине. Роман «Мы» он написал до того, как окончательно сформировался культ Сталина. Что же хотел сказать автор своим произведением? В эссе «Свобода и счастье» Оруэлл предположил, что Замятин хотел сатирически изобразить не большевизм, а Машину. Однако Глеб Струве настаивал на том, что Замятин все-таки писал о потенциале развития тоталитаризма в России, в которой уже тогда существовали однопартийная система, тайная полиция и мощная пропагандистская машина. «Эта книга важна хотя бы потому, что является скоре пророческой, нежели актуальной»62. В интервью 1932 года Замятин отметил, что оба вышеобозначенных мнения правильны: «Этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого»63.
Во время написания Замятиным своего романа в России уже воцарилась атмосфера паранойи и подавления. В 1922 году он написал пьесу «Огни св. Доминика», в которой изобразил красный террор в виде испанской инквизиции. В этой пьесе один из инквизиторов высказывает весьма оруэллианскую мысль: «Да если бы мне церковь сказала что у меня только один глаз, я бы согласился и с этим, я бы уверовал и в это. Потому что хотя я и твердо знаю, что у меня два глаза, но я знаю еще тверже, что церковь не может ошибаться»64. По словам эмигранта из России литератора Марка Слонима, Замятин не мог назвать революцией то, что видел вокруг: догматизм, намертво зацементировавший горячую лаву восстаний, кровавые расправы, глупую регламентацию, создание идиократии на основе идей абсолютизма65.
Так или иначе, но большевистские цензоры не могли одобрить роман «Мы», который был напечатан в России только в 1988-м, спустя полвека после смерти писателя. «Коллективистское» и провокационное название романа противоречило пролетарским принципам, и, по словам поэта Александра Безыменского, «коллективное “Мы” изгнало индивидуальное “я”»66. Замятин смеялся над революцией. В тексте романа есть диалог, в котором I-330 объясняет математику Д-503, что в мире всегда есть место следующей революции, и просит назвать самое большое число67.
– Назови мне последнее число, верхнее, самое большое.
– Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же последнее?
– А какую же ты хочешь последнюю революцию! Последней нет, революции – бесконечны.
Замятин постоянно задавался вопросом: «А что же дальше?» Этот короткий диалог из романа он вынес в качестве эпиграфа в прекрасном, написанном в 1923 году эссе «О литературе, революции, энтропии и прочем», в котором применял теорию бесконечных революций к математике, физике, искусству и политике. Логика была интересной, но оказалась анафемой для хранителей большевистской революции. Даже Горький критиковал роман: «“Мы” – отчаянно плохо, совершенно не оплодотворенная вещь. Гнев ее холоден и сух, это – гнев старой девы»68.
До конца 1920-х над головой Замятина словно завис дамоклов меч. Многие пролетарские критики считали его буржуазным контрреволюционером, «высмеивавшим и унижающим достижения Октября»69, и были бы очень рады посодействовать тому, чтобы этот меч поскорее отрубил ему голову. В 1922-м Замятина вместе с рядом других интеллектуалов арестовали по подозрению в контрреволюционной деятельности, и писатель оказался в той же камере, в которой сидел в 1905 году. Его друзья хлопотали за него и выхлопотали, чтобы его не депортировали из страны, хотя Замятин официально попросил, чтобы его выслали. Он прекрасно понимал, что его ждет. На протяжении последующих нескольких лет он занимался переводами, редактировал и выступал с лекциями. Он без успешно пытался писать сценарии для кино, начал, но так и не закончил эпический роман и написал пьесу «Атилла», которую запретили ставить в театрах. Его переписку перлюстрировали, а литературные журналы отказывались от предложенных им статей. Окружающие чувствовали, что от него пахнет ересью.
Горизонты русской литературы стали стремительно сужаться. После смерти Ленина в 1924-м его место занял не Троцкий, а Сталин, очень настороженно относившийся к «попутчикам». Горький большую часть времени начал проводить за границей и уже не мог оперативно оказать поддержку. В 1925 году появилась Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), одним из основателей которой был «комсомольский вожак» Леопольд Авербах. В РАППе собрались посредственные, но благонадежные писаки, которые обличали политически ненадежных и выдавали на-гора пропагандистскую белиберду наподобие свина Минимуса из «Скотного двора». Оруэлл писал, что «некоторые темы нельзя выразить словами, и одной из этих тем является “тирания”. Еще ни один автор не написал хорошую книгу, прославляющую инквизицию»70. В статье «Рай» (1921) Замятин писал о людях, которые, образно говоря, пытались написать такую книгу: «Все они сливаются в одно монофонически-серое, как величественные роты, шеренги, батальоны одетых в униформу. Впрочем, как же иначе: ведь не быть банальным – это значит выделиться из стройных рядов, это значит – нарушить закон всеобщего равенства»71. Летом 1928-го Евгения Замятина и Бориса Пильняка, возглавлявшего московское отделение писателей, вместе с некоторыми другими отправили в колхозы для того, чтобы написать мотивирующие нетленки. Вряд ли хотя бы один из этих художников пережил прилив творческого вдохновения.
В декабре 1928-го ЦК объявил начало, если можно так выразиться, пятилетки
