Заговор против маршалов. Книга 1 - Еремей Парнов

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых иг­рушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно от­ворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием вып­лывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четы­ре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шу­рик, а маленький Игорь листал для него клавир. В чер­ном зеркале застекленного портрета, что висел над пол­кой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он ка­зался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и мороз­ный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в нес­покойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропо­стижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессио­нального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Туха­чевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у не­приятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба ге­роев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»

На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором об­ломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетско­го корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с са­мых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грун­товал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.

Евгений Францевич ревниво следил за успехами уче­ника, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.

«Изрядная вещь,— изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.— Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».

Шура без лишних слов забрал инструмент себе...

Невеселые мысли лезут, однако, в голову.

Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, пу­таясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль — не раз­берешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при кероси­новой лампе.

Спать, и никаких гвоздей, спать.

Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой желе­зом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалы­вать лед.

Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.

— Приезжай,— сказал Тухачевский.— Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.

Немного некстати, но разве откажешь старым друзь­ям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный му­зыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь кра­сиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроен­но, трудно, но артистическая безалаберность не замути­ла его восторженного преклонения перед идеалами ре­волюции.

Портрет молодого военачальника в краснозвездном шлеме висел у него в комнате на самом видном месте. Для Коли это была и память о восемнадцатом годе, и верность юношеским порывам. Он никогда не напоми­нал о своей причастности к легендарной судьбе. Именно в восемнадцатом Тухачевский вступил в партию. С бу­дущим поручителем — революционером Кулябко — его познакомил не кто иной, как он, Николай Сергеевич Жиляев.

Тайная гордость выливалась в благоговейное обожа­ние «демона революции». Неисправимый романтик по- своему понимал давнее, почти позабытое нынче сталин­ское высказывание.

Пока Михаил Николаевич находился в зарубежной поездке, Жиляев увлеченно копался в книгах. В «Исто­рии скрипок» Мозера и в «Кремоне» у Нидерхейтмана ему попалось на глаза упоминание о сделке дома Гвар­нери с одним венецианским негоциантом, поставлявшим альпийскую сосну.

Гипотеза ослепила, как театральный софит. Для пу­щей уверенности Николай Сергеевич разыскал крупного специалиста по лесосплаву. Через знакомого замнаркома добился приема и заставил себя выслушать. Специа­лист долго не мог понять, что от него требуется и какое вообще он имеет касательство к производству смычко­вых инструментов. Бурный темперамент Жиляева опре­деленно вызывал в нем скрытое противодействие. Одна только мысль, что на лесоповале, где полно заключен­ных, будут ставиться какие-то опыты, могла лишить душевного равновесия. Когда же в конце концов выясни­лось, что не требуется ни ответственных решений по от­расли, ни официальных заключений, ответработник поз­волил себе немного отмякнуть. Как человек просвещен­ный и не чуждый искусств, он с полным одобрением от­несся к новаторской идее по части вымачивания древеси­ны в соленой воде. И подтвердил, что она, древесина, действительно способна обрести совершенно иные каче­ства. Какие именно? Товарищу музыканту, конечно, виднее, он же лично не считает себя компетентным в во­просах акустики. Но сама мысль ему очень даже понра­вилась. Оперативная обработка сплавного леса — самое узкое место. Топляк и все такое... Из-за этого много пре­тензий. О том же, что свойства материала могут улуч­шиться — мореный дуб, например,— никто и слушать не желает. Короче говоря, ценная инициатива. Стоит работать в таком направлении.

Жиляев ушел окрыленным. В магазине на Кузнец­ком мосту он приобрел контурную карту Апеннинского полуострова, по которой школьники упражняются в ге­ографии, и нанес на нее предполагаемый маршрут от итальянских Альп до Кремоны.

Николай Сергеевич церемонно поцеловал руку Нине Евгеньевне, скинул галоши, повесил пальто и, предвку­шая торжество, направился прямо в кабинет.

—       Вот! — он благоговейно опустил на стол сверну­тую в рулон карту.— Можешь забыть о грунтовке и ла­ках, Миша. Это был тупиковый путь.

—       Возможно,— Тухачевский понял суть из телефон­ного разговора и не торопился с возражениями. Пусть Николай сперва изложит подробности.

—       На этой схеме ты найдешь все, что нужно,— Жи­ляев развернул и разгладил свой свиток.— Тут были леса, где произрастали альпийские сосны,— он обвел мизинцем заштрихованный чернильным карандашом овал.— Может, они и теперь там растут, но это неваж­но... Отсюда бревна сплавлялись по горным речкам в ни­зину. Видишь стрелочки?

—      Почему ты уверен, что именно сплавлялись?

—      А как иначе можно вывезти лес? По железной до­роге, что ли?

—      По льду, например, зимой.

—      Ты это читал или нарочно так говоришь, чтобы сбить?

—      Извини, Коля. Просто реплика по ходу. Пожалуй­ста, продолжай.

Жиляев умел рассказывать, фантазируя на лету. Взволнованно, ярко, с увлекательными подробностями. В университете города Падуя преподавал Галилей, морская вода излечивает дерево от грибка — не отли­чишь правду от вымысла. Скользя по извилистым кон­турам рек, он мотал головой, показывая, как вертятся в пенном потоке смолистые стволы и летят в вихре брызг в штормящее море.