Пока бьется сердце - Иван Поздняков

Голова Бориса опять затряслась.

— Я хочу драться с ними!-Дайте мне оружие, и я пойду вместе с вами. Я буду мстить, буду убивать. Буду драться!

— Нет, родной, уж мы без тебя довоюем, — мягко, точно оправдываясь, произнес Степан Беркут. — Посмотри на себя, какой ты вояка? Тебе в больницу надо, лечиться…

— А вы меня не презираете?

— Помилуй, за что же?!

Царин немного успокоился. Он подошел к Степану Беркуту, осторожно притронулся к его орденам.

— Поздравляю, Степан, с наградами!

— Спасибо, Борис.

— За что получил вот этот?

— За бои на Ловати. Есть такая река недалеко от Селигера. Горячими были бои.

— А этот?

— На Днепре заслужил. На плацдарме дрались. Плацдарм, как пятачок, ступить негде. Немцы ни днем, ни ночью не давали покоя. Лезли, как угорелые. Сотни танков и сотни самолетов бросали на нас, но мы устояли, а потом ударили сами.

— Значит, тяжелыми были бои?

— Прохлаждаться некогда было. Порохом насквозь пропитаны. Многие не дошли сюда. Лежат теперь в братских могилах. Помнишь политрука Кармелицкого?

— Как не помнить?! Он часто заглядывал к там.

— Убит Кармелицкий. Погиб на Северо-Западном фронте. До командира полка дошел, вся грудь была в орденах. Максима Афанасьева тяжело ранило. Ногу отняли. Переписываемся с ним, посылки шлем.

— Скажи, Степа, отец мой писал в полк, справлялся обо мне?

— Приходили письма. Отписали: пропал без вести.

Беркут смутился, обвел нас взглядом, покраснел.

— Умер твой отец, — добавил он, не глядя на Царина. — Некролог в газете читали.

Царин опустил голову.

— Когда это было?

— Вскоре после того, как отписали ему о том, что ты пропал без вести.

Бескровные губы Царина дрожат.

— Он очень любил меня, и горе его убило, — шепчет Борис.

Степан Беркут обнял Бориса.

— Не падай духом, дружище! Ты все перенес. Перенесешь и это горе. Много лиха принесла нам война. Не один ты в таком положении. Вот подлечишься, наберешься сил и снова жить будешь. Слава богу, что вырвался из плена. Теперь ты снова человек. Свободный человек!

Прощаемся с Цариным. Мы снабдили его продуктами, кто-то подарил запасную гимнастерку и бриджи, новые сапоги. Он тут же переоделся и переобулся.

— Счастливого пути, Борис!

— Желаю вам скорее дойти до Берлина!

Потревоженный улей

Снова небольшой немецкий городок. Маленькая площадь, старинная ратуша, почерневшая от времени кирпичная кирха, пивная в центре, несколько крохотных магазинчиков, где можно купить лишь бутылку лимонада на сахарине да пачку эрзац-папирос, начиненных морской травой, которую предварительно пропитали никотином.

На улице — лишь дети. Они снова выстраиваются возле походных кухонь и нараспев повторяют: «Гитлер капут».

Многие дома брошены на произвол судьбы. За несколько минут до нашего вступления в городок люди попрятались в близлежащем сосновом бору.

В одном таком покинутом доме на плите варился суп и жарился картофель. Петро Зленко доварил суп, дожарил картофель и все это аккуратно поставил в духовку, чтобы не остывало.

Минут через тридцать возле дома появился древний старик. Он едва передвигал ноги и непрерывно тряс головой. В выцветших, слезящихся старческих глазах стоял дикий испуг. Так смотрят обычно на что-то страшное и непонятное, хотят крикнуть, но испуг останавливает крик, парализует.

— Выслали к нам разведчика, — говорит Василий Блинов, указывая на старика. — Проку, мол, мало, скоро умирать надо, так что не велика беда, если эти русские дикари его прирежут.

Жестами приглашаем старика в дом, приводим на кухню, ставим перед ним суп и жареный картофель. Пусть убедится, что мы ничего не тронули.

— Битте, альтфатер! — приглашаем мы старика.

Он шамкает губами, потом жадно набрасывается на пищу и за каких-нибудь пять минут опорожняет кастрюлю и сковороду.

— Данке шон, — благодарит нас старик и блаженно улыбается. Испуг растаял в глазах, они смотрят теперь дружелюбно и даже с любопытством. Потом старик исчезает и вскоре возвращается с оравой внуков и внучек, с поджарой, костлявой невесткой.

Сначала дети дичились, но постепенно свыклись с обстановкой, а невестка бойко захлопотала по хозяйству.

Обычно в таких городках мы не успевали создавать комендатур, да и было это излишне. Функции коменданта выполнял специально назначенный командиром офицер штаба. На этот раз обязанности коменданта выполнял Поляков.

В первый день хлопот у капитана было не так уж много, зато назавтра их прибавилось.

Рано утром к Полякову приволокли насмерть перепуганного немца. Приволокли поляки и чехи, работающие на ферме этого немца. Ферма была недалеко от города. Много грязных дел натворил подлюка: насиловал девочек-подростков, пристрелил одного русского парня, который пытался бежать.

Батраки-невольники хотели учинить самосуд еще на ферме, но помешали наши солдаты. Вот теперь поляки и чехи настоятельно требовали немедленно, прямо на площади, расстрелять хозяина фермы.

— Без суда нельзя, — пояснил капитан Поляков.

— Вот и устройте суд, а мы будем обвинителями.

— На то есть специальные органы.

— Да зачем тянуть волынку? Хлопнуть — и все.

— Нет, так мы не поступаем.

— Тогда скажите, что нам делать с этим выродком!

Поляков посоветовал отвести немца в комендатуру ближайшего большого города.

Немца увели. А через минуту опять щекотливое дело. Нам сообщили, что в одном доме убита вся немецкая семья. Бежим туда. На полу лежат в крови дети и полная женщина — их мать. В кресле, за столом, полулежит мертвый хозяин. У ног его валяется бельгийский «вальтер».

К Полякову протискивается пожилая немка. Из ее сбивчивой речи узнаем, что она служанка в этом доме. Хозяин уничтожил семью и покончил с собой.

— Зачем он это сделал?

Женщина говорит снова сбивчиво и долго. Смысл ответа сводится к одному: хозяин очень любил фюрера и очень ненавидел русских.

— Чертов фанатик, — ругается Поляков.

Этого человека, который покоится в кресле, боялся весь город. По его доносам попало в концентрационные лагеря много хороших людей. Здесь, в этом городе, издевался над русскими пленными.

— Собаке собачья смерть, — произносит Поляков.

На улице нас перехватывает пан Кручинский. Он — с винтовкой, на пилотке поблескивает красная звездочка. Только заправка не как у бывалого солдата. Ремень застегнут ниже пупа, гимнастерка на спине топорщится безобразным пузырем, да и сама пилотка надвинута на самые уши.

— Паи капитан, у меня дело, — с таинственным видом сообщает пан Кручинский. — Есть добрый конь, дуже ладный конь, он мне будет как раз.

— Где же он?

— Тут, рядом. Уезжает куда-то знатная пани фрау. Я приказал задержать до вашего прихода. Надо выяснить. Пани фрау человек подозрительный. Идемте, покажу.

В глухой улочке наши бойцы обступили коляску, в которую запряжен высокий, отливающий атласом гнедой жеребец. На коляске, в окружении чемоданов, узлов и баулов восседает крупнотелая, одетая во все черное старуха.

Бойцы расступаются. При виде офицера старуха пытается вежливо улыбнуться, она даже кокетливо поправляет бархатную старомодную шляпу.

— В чем дело? — опрашивает Поляков.

— Вот ее и задержали, — поясняет пан Кручинский. — Надо проверить документы, человек явно подозрительный.

— Да зачем документы? Пусть едет, бог с ней…

Позади раздались замечания бойцов:

— В такой рухляди не нуждаемся…

— Потрясти бы ее чемоданы да узлы…

Капитан Поляком круто повернулся и отчеканил:

— Прошу, без оскорблений. Перед вами старая женщина.

Пан Кручинский снова заговорил:

— Тогда бы обменяться с ней лошадьми. Не в убытке ни я, ни она, и мародерства никакого…

Дело в том, что на днях осколкам авиабомбы убило лошадь пана Кручинского. Взамен дали ему худую полковую клячу, правда, выносливую, жилистую, но безобразную на вид. С бельмом на глазу, косматая, как собака, она не умела ходить рысью и с первым свистом кнута норовила сказать карьерам. Да и скачка это была какой-то нелепой, лошадь выбрасывала вперед сразу все четыре ноги одновременно. Ездовые до слез хохотали, а пан Кручинский чуть не плакал от стыда и досады. На каждой ферме, в каждом местечке он искал случая обменять своего росинанта на более подходящего копя.

— Не стоит обижать пожилую фрау, — ответил Кручинскому капитан Поляков. — Подождите немного, уж как-нибудь подыщем вам другую лошадь.

Тут же обернулся к пожилому немцу и спросил его:

— Вы, кажется, говорили о каком-то профессоре, который живет в этом городе? Мне хотелось бы встретиться с мим. Проведите, пожалуйста.

Мы в доме профессора. Чистые, аккуратные комнаты. Обстановка строгая, даже бедная. В гостиной — несколько мягких кресел, шкафы с книгами. На стене — большая картина: Бетховен играет в кругу близких друзей. С красивой, полированной подставки, помещенной в углу, на нас смотрит мраморными глазами Сенека.