Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это мамина фамилия. Тоже хочу танцевать, как остальные, только мешает костюм.
– Но, наверное, уже можно снять их, да? Меня Меркуцио позвал, сказал, что я могу тут посидеть, потому что может понадобиться помощь со звуком. Это ведь праздник не навсегда?
– Я страшно скучаю, я просто без сил. Вы видите – не волнуйтесь, я говорю шепотом, – вы видите того в костюме осла? Там, во главе стола, который говорил тост. Это я раскрашивала его огромные ослиные уши. Вам нравятся? А вот этот, с красным клювом, директор картины.
– А дама в венецианской маске?
– Что?
– А тот человек в тигровой шкуре? А та долгоносая, в серой шляпе с надломленными перьями?
– Ой, прищемила руку.
– Одно время его очень травили. Он сделал второй фильм, который называется «Посещение земли». Никто не видел? Картина начинается с настоящей летающей тарелки, которую он каким-то образом застал. С Альдебарана или Нунки, не помню.
– Хорошее выражение – настоящая летающая тарелка!
– Да. Но не только здесь, я еще работаю почтальоном.
– Настоящим? Письма приносите?
– Ну да. Хотите прочитаю?
– Чужие письма читать?
– Но они уже раскрыты, иногда, если не прочитать, и не поймешь, куда относить. Это, например, видите, вообще без адреса.
– Читайте тогда.
1.18
Без даты. Лилечка, милая, как мне хочется сейчас видеть. Вот сейчас, именно сейчас. У нас в кают-компании цветы. Воздух насыщен ими. Полумрак. И так тихо-тихо. Я представляю тебя сейчас здесь со мной. Мы сидели бы вместе. Сидели бы друг подле друга так близко. И вдыхали бы этот аромат. Он сумасшедший какой-то. Лиля, ты со мной сейчас, я чувствую. Твоя карточка. Вот ты живая, ты сама здесь. Вот закрою глаза, и я с тобой.
Все ложь, все обман. Ты далеко, далеко. Начинаю трезветь. Бросаю писать. Пусть на время уйдет эта проза. Пусть будет прекрасный самообман. Он так упоителен. А время идет. Зажгут свет, и эти дивные образы пугливо уйдут в темноту.
Твой Коля.
3.43
– Это вы сочинили?
– Нет, это письмо морского офицера, корабль «Храбрый», девятьсот семнадцатый год – у этого, правда, даты точной нет, а у соседних есть.
– Вы их вернете? Отдадите адресатам?
– Мартын, доставай аккордеон!
– Минуту! Да, но я пока не знаю кому.
– А есть еще?
– Аккордеон!
– Кажется, вас зовут.
– Да-да, я сейчас. Есть еще! Вот смотрите, это совсем другое. Даже на испанском. Знаете испанский?
1.19
С нежным приветом моим дорогим детям и внучке от их мамы, которая нежно их обнимает и горячо желает с ними повидаться.
Исабель
29. IX.1913.
3.44
– А это не испанский уже, это каталонский.
1.20
Дорогая Нурия! Твои племяннички желают тебе, чтобы ты встретила еще много дней рождения со всеми нами, а я, Пилар, спрашиваю, много ли дней ты тут еще пробудешь и [нрзб], и приедешь ли ты потом в [нрзб], и шлем крепкие поцелуи и объятья от твоих племянничков, которые очень тебя любят.
[нрзб] Жузеп, Пилар.
19 июля, 1920.
3.45
– Знаете, что было в Испании в девятьсот двадцатом?
– Собственно говоря, хочу напомнить: мрази, которые посадили Наташу в психиатрическую больницу и пытали ее, довольно успешно живут. Это я точно знаю. Я имею в виду психиатров, я даже не говорю про гэбьё.
– Давайте все-таки как-то тише, что ли, как на облаке вы сидите.
– Если посмотреть фотографии Наташи, хрупкой, маленькой женщины с плохим зрением, с маленьким ребенком…
– Я вспоминаю «Короля Оленя» на берегу моря, где мы с вами…
– Я не призываю к какой-то мести, хотя иногда хочется, но совсем недавно они пытали ее в больнице.
– Давай. Это мой товарищ, давай аккордеон. Мартын, Пьяццоллу, сыграешь?
– А давайте Глинку!
– Ого, гимн? А это можно?
– Играй, Мартын, что хочешь.
– Нет-нет, я стихотворение одно, на него придумана музыка.
Плыви, рыба, плыви —
вот острова твои,
что с твоею травой,
вот и твой рулевой:
правит твой маршрут,
шьет тебе парашют
и в глубине, на мели
пасет тебя и рулит.
Только твои слова
могут расколдовать,
как отпущенье грехов,
развязыванье узелков.
Люби, рыба, люби,
не замечай обид,
пусть безнадежно, пусть —
ликуй, побеждая грусть.
Любовь стоит всего —
страдания твоего,
стоит твоих разлук,
и отвращенья и мук,
собачьего злого воя,
ярости и милосердья.
Стоит всего живого.
Не говоря уж о смерти.
– Довольно неожиданно.
– Замечательно.
– Что-то очень знакомое…
– А Ростислав рассказал мне. «Право на личную утопию». «Право на личную утопию»! Хорошо, да? Это Нозик.
– Я и не знала этого стихотворения.
– Я две строфы пропустил, потом однажды спою. И в оригинале.
– У тебя бывало так, что, когда читаешь с карандашом, отгрызаешь у кохиноров попки? Такое сладкое чувство вины – уничтожаешь красивую вещь, но очень приятная секунда в то же время!
– Так вот он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили. А тех посадили…
– Я, конечно, играла – и много. Но я не актриса. Я играла темную ель в «Трех поросятах». Солнечное свечение в «Трех богатырях»: растопыриваешь пальцы и вытаскиваешь ладони в перчатках справа и слева от головы богатыря. Играла тень в «Тени». Ангела в «Демоне», чертенка в «Фаусте», Герду, Марфушечку-душечку.
– Что?
– Да. Марфушечку. Фарфоровый чайник в спектакле по Андерсену. И даже Розенбома в «Путешествиях Нильса». Миллион всего. Да, потом я сама ставила спектакли – «Бесконечную историю», где роли исполняли я – я была Атрейо – и моя собака Туча, она была Фалькором. Или «Питера Пэна». Получается, у меня и правда большое артистическое прошлое, но это прошлое, сейчас совсем другое.
– Какая электроника?! Это все сделано из хроники. Хроника, чистая хроника!
– Вы нальете еще вина?
– Я уже здорово нетрезвый.
– …в Свердловск эвакуировали.
– Он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили, потому что, видимо, радиокомитет развалился. Дали квартиру на Сретенке, очень хорошую.
– Вы же это говорили только что, нет разве?
– А сейчас какое-то кино готовится, работаете?
– Не то слово. О войне, конечно. Русские люди из разных эпох – Ерема, Ерофеич, Емеля, все почему-то на букву Е – объединяются, чтобы прогнать всю погань и гниль с Русской земли, белогвардейцев, фашистов, иноагентов и прочую дрянь. Машина времени. Всех
