На все четыре стороны - Елена Арсеньева

Этот день выдался для меня хлопотным, а еще мне предстояло ночное дежурство взамен одной заболевшей сестры (уже начинал пошаливать тиф, и хотя мы немедленно отделяли таких больных, все равно были случаи заражения и среди персонала).

Я сидела на стуле в коридоре и клевала носом.

Вдруг послышались шаги, я вскинулась, надеясь: Левушка! Но это был доктор Вадюнин.

— Не спите? — шепотом спросил он, хотя мы находились в коридоре и наш разговор, скажем, вполголоса не был бы слышен в палатах. Я оценила деликатность и ответила так же, шепотом:

— Конечно, нет. А вы почему здесь? Разве Нынче ваше дежурство?

— Новый лазарет. Не привык. Волнуюсь. Хожу, привыкаю. У меня бессонница, — ответил Вадюнин короткими фразами, и мне показалось, что он и впрямь волнуется. — Хотите, идите подремлите, я посижу.

— Что вы! — Я даже обиделась такому предложению: неужели у меня такой безответственный вид, неужели можно подумать, что я способна бросить больных? — Нет уж, спасибо, я никуда не отлучусь.

Он постоял рядом, задал несколько вопросов касательно качества пищи в нашем лазарете (на ужин пригорела каша, но я ему ответила, что это случай редкий, с поваром нам очень повезло, он и сам сегодня переживает больше всех), о чем-то еще, теперь и не припомню, и как-то незаметно разговор перешел на Новочеркасск, на тот случай, о котором я его спрашивала еще при обходе. Он рассказал, что при отступлении Добрармии из Ростова всех новочеркасских раненых, казаков и офицеров, отвезли в их родной город и разместили по тамошним лазаретам, среди мирных обывателей. Их пытались выдать за гражданских больных, однако затея эта с самого начала была обречена на провал. Красные наметанным глазом вычисляли «белую кость» и «нагаечников», как они звали казаков, и немедленно выводили из госпиталя. Кто не мог идти, убивали на месте, ну а выведенных потом расстреляли.

— Когда красные подошли к палате, которую вел я, мне уже было известно о расправе, поэтому я задержал их на пороге и сказал: «Входить нельзя, здесь сыпнотифозные. Вы что, хотите заразиться?» Они не слишком-то поверили, но не решились войти и удостовериться, — усмехнулся Вадюнин. — Конечно, нам повезло, что они не задержались в городе: корниловская армия уже наступала, однако много людей погибло, хотя могло быть и больше. Они никого не щадили, даже женщин. Там, где сестры пытались вступиться за раненых, сестер убивали, а перед этим так мучили… Женщинам лучше не попадаться им в руки.

Я вспомнила рассказы своих сокамерниц в Свийске, но не стала говорить ему о них, а только сказала:

— Да, я знаю. Старший врач дал нам, женщинам, по порции морфия, чтобы не попасться живыми в руки большевиков. Мы ладанки с ним носим на цепочке с крестом.

— Морфий не быстро действует, это не кураре, — почему-то очень сердито сказал Вадюнин.

— Ну что ж, значит, нужно выпить заранее, — усмехнулась я, хотя веселого здесь было мало.

Он все стоял, не уходил.

— Ну как, заговорил ваш солдат? — спросил вдруг.

— Который? А, Девушкин… Нет, все так и твердил одно и то же: сестрица да сестрица. Ничего, я по опыту знаю, что главное — начать. Кстати, он ведь санитар. Его ранило и контузило, когда он из боя офицера выносил.

— Герой… — задумчиво сказал Вадюнин, но мысли его были далеко.

Я посмотрела на часы и встала.

— Ну, пора мне по палатам пройтись и посмотреть, как там.

— Можно с вами? — быстро спросил Вадюнин.

— Отчего же нельзя? Идемте.

Мы начали как раз с той палаты, где лежал Девушкин. Он крепко спал, свернувшись калачиком, выставив из-под одеяла раненую ногу. Я поправила одеяло, мы прошли дальше мимо коек. Палата была большая, мы долго ходили. Наконец вышли. Напротив были две офицерские палаты. Я повернула к ним, но Вадюнин сказал:

— Простите, но я пойду. Вдруг почувствовал, что страшно устал, а завтра мне с утра заступать на дежурство. Хоть пару часов посплю.

— Конечно, прощайте, доброй ночи, — сказала я и ушла в офицерские палаты.

Вернулась, посидела на своем стуле и опять пошла по палатам. Так до утра. Несколько раз смотрела на Девушкина — он все лежал на боку, дышал тяжело, громко. Потом все ровнее, все тише и спокойней.

Утром мы с новой дежурной сестрой, пришедшей сменить меня, вошли в солдатскую палату, и нас встретил шум: сосед Девушкина обнаружил, что тот умер во сне!

Какая тяжелая это была история… Я очень переживала внезапную смерть солдата, я ему как близкому, родному человеку сочувствовала, трогал он меня своими попытками вырваться из немоты и неподвижности, до самого сердца трогал. Не могу описать, как я рыдала…

Но, кроме того, это был большой удар по моей репутации как сестры: просмотрела, как человек умирал… Конечно, часто бывало, что люди умирали во сне, но то были тяжелораненые, на которых смерть свою печать поставила или по поводу которых имелись сомнения в их выздоровлении, а тут… Ну ничего, ничего у Девушкина не было серьезного!

Я помню, какое напряженное лицо было у Льва Михайловича, когда он выслушивал мои сбивчивые объяснения, что я не раз к Девушкину подходила, что все было в порядке… Мне его отчужденность, его холодный взгляд были так же тяжелы, как смерть Девушкина. Но доктор Вадюнин очень сильно за меня заступался, говорил, что провел рядом со мной несколько часов, и несколько раз в палату со мной вместе заходил, и видел, что все раненые были живы. Кто из раненых это слышал, подтвердили: да, мол, истинная правда, доктор и сестра заходили… Мне, конечно, приятна была его невинная ложь в мою защиту (на самом деле Вадюнин заходил всего только раз), я снова расплакалась, так была тронута. Однако на доктора Сокольского слова Вадюнина произвели какое-то странное впечатление: он помрачнел, стал говорить вовсе грубо, велел мне уйти и на глаза ему не показываться, вообще пригрозил на кухню перевести… Это было так на него не похоже, что я ушла сама не своя, легла дома на постель, укрылась «волшебной камизэлькой» и стала молить и бога, и ее, чтобы все уладилось.

Ничего не уладилось. Конечно, на кухню в подсобницы меня не перевели, но Левушка меня по-прежнему видеть не хотел. В это время начались бои, и несколько человек должны были отправиться с передвижным лазаретом с воинскими отрядами. Доктор Сокольский сказал, что старшим врачом в рейд вызвался Вадюнин. Кто поедет из сестер? Нужны только доброволицы.

Я на него посмотрела и — шаг вперед, как солдат из строя:

— Отправьте меня!

Лев Михайлович на меня уставился, и я увидела, как его холодные, строгие глаза стали вовсе ледяными. Потом он произнес:

— Извольте, сестра Колчинская. Не смею мешать.

Я удивилась до крайности — что за ответ?! Но ничего не спросила.

Тут же из рядов протолкалась Малгожата:

— Я тоже поеду.

— Хорошо, сестра Потоцкая. Довольно будет вас двоих. Теперь трое санитаров.., ездовые… — Он назвал фамилии. — Вещей никаких не берите, налет рассчитан только на два дня. Прощайте, храни вас бог.

Повернулся и ушел. И на меня даже не поглядел.

Хорошо бы, думаю, убили меня в этом налете!

— Наконец-то лев зарычал… — пробормотала Малгожата. — А то будто он ягненок, а не лев.

— Ты о чем? — спрашиваю, едва удерживая слезы.

— А ты не понимаешь? — усмехнулась она.

— Нет…

— Ну и ладно. Потом скажу.

Засмеялась и отошла от меня, так ничего и не сказав.

Мы выступили. Еще до отхода произошла короткая стычка Льва Михайловича с Вадюниным. На наших повозках были укреплены брезентовые фургоны для защиты от дождя, а Сокольский приказал их снять, чтобы красные не начали садить по ним из пушек, потому что они в степи издалека видны. Вадюнин возмутился: а вдруг дождь, раненые промокнут, да и теплее под брезентом!

Сокольский холодно ответил:

— Да уж лучше замерзнуть, чем под обстрел попасть. Все, мои приказы не обсуждаются!

И ушел. Вадюнин холодно посмотрел ему вслед, а Малгожата захихикала.

Между прочим, Сокольский оказался прав, потому что однажды мы стояли в перелеске во время боя, затаившись, с тремя двуколками раненых, и вдруг вдали на рельсах показался красный броневик, который на всех парах шел к центру боя. Мы дышать перестали, нас не заметили. А были бы фургоны? Конечно, перебили бы всех.

А погода, между прочим, стояла прекрасная всю неделю, что мы пробыли в походе, ни капли дождя не упало.

Но это я забегаю вперед.

— Нет, нет, мсьедам, вы почти все продолжаете делать фирулет! Я же хочу увидеть мулинет! Конечно, фирулет — более выразительная фигура, более протяженная эмоционально и зрительно: партнерша делает четыре хиро на 90 градусов, в то время как при мулинет — два по сто восемьдесят. Но фирулет мы уже отработали, фактически мы делали его в правом повороте, где он заканчивается очо кортадо. А сейчас мне нужен мулинет, чтобы вы как следует порепетировали не только крузадос и хирос, но также и адорно, а именно — энтрадос и карисьяс.