Москва Нуар. Город исковерканных утопий - Наталья Смирнова

Многие потом — и не обязательно приятели — говорили, что пишу я классно. Ко всему прочему я работал много, выполнял все начальственные поручения, соблюдал графики сдачи. При этом и я, и тексты мои (независимо от темы, жанра и пафоса) любым руководством воспринимались (и принимались — если принимались) с каким-то неявным (поначалу) скепсисом, словно через подавленное (а со временем уже и не подавляемое) желание пожать плечами. Когда же на прямой вопрос, почему за месяц не вышла ни одна из моих рецензий, некий замредактора, толстожопый, похожий на брюзгливого ламантина мудак, пробубнил с вялым раздражением: «Вот ты все время все ругаешь — а люди, между прочим, эти книжки читают, ходят на эти фильмы… а ты ругаешь!..» — я окончательно убедился, что пора завязывать. И как раз вынужденно завязал на два года — впрочем, по причинам, не имевшим к журналистике отношения…

Разумеется, в приступах самокопания я допускал — по соображениям элементарной логики — собственную бездарность. Но если серьезно, я в это никогда не верил. И не только, полагаю, в силу самолюбия. Я знал, что делаю свое дело хорошо. Другой вопрос, что никому это, как правило, не было нужно. Причем не был нужен именно мой продукт. Чужой — Глебов, допустим — того же рода и качества отрывался с руками.

Я так и не понял в итоге, в чем причина. Вернее, пришел к выводу, что причины нет. Нет тут ни правил, ни закономерностей. Просто у одних подать себя и свою работу получается, а у других — ни хрена. Причем объективная ценность этой работы никакого значения не имеет. Больше того: нет ни у чего никакой ОБЪЕКТИВНОЙ ценности…

…Пора бы, что ли, ему появиться, подумал я, в очередной раз осматриваясь и пытаясь угадать в ком-нибудь из окружающих вчерашнего телефонного собеседника — но никто из наличных мужиков внимания на меня не обращал, а одна из двух сидящих аккурат напротив девок, мимолетно поморщившись, отвела взгляд.

— Дмитрий?

— Феликс?

— Да, Дмитрий, это я вам звонил. Приветствую.

— Вы про Пашку хотели узнать?

— Вы сказали, вы с ним общались на прошлой неделе…

— Ну да.

— А я вот специально из Питера приехал и все не могу найти его. А знакомые вообще говорят, что он куда-то пропал…

— Ага, я тоже от кого-то слышал, что Павло вроде пропал — еще чуть не год назад. Так что сейчас звонил ему без особой надежды. Но нет, знаете — сразу дозвонился, он в Москве оказался. Забились, встретились — на этой, как ее, у Киевского вокзала?.. — площади Европы. Мы там раньше частенько тусовались. Переходили реку и пиво дули на склоне, на травке, с видом…

— Но теперь, я так понял, вы с ним редко общаетесь?

— Да вообще не общаемся. Года два почти. Когда Корень вышел, мы с ним одно дело замутили — но прогорели быстро. Как-то после этого и разошлись.

— Вы говорите — «вышел». Он что, сидел?

— Ну да. По дикой глупости. За несколько косяков, представляете? Это надо было уметь так попасться. Ментам под облаву. Причем он же редко вообще пыхал-то. Сто пудов, чисто ради статистики его загребли — за какие-то пару папир паршивых… Но у нас же как — за всё посадить можно, если захотеть. Статья двести двадцать восьмая, часть первая — «приобретение и хранение». Она, по-моему, максимум предусматривает три года — вот все три ему и впаяли. Уж не знаю, почему — не понравился судье, наверное, чем-то. Два года отмотал. Не так, с другой стороны, и много, но зона его перепахала порядком — даже движения у него такие, знаете, дерганые малость сделались… Понимаете, у Пашки все как-то так — через задницу. Ни в чем ему не везет. Начнешь с ним дело — обязательно накроется. Нет, не потому что Корень лажается или там халявит — он всегда, наоборот, честно пашет… даже иногда с перебором: он немец такой, знаете, педант… А просто не везет ему все время. Так что я как один раз обжегся, больше с Пашкой старался не связываться.

— А с чем еще ему не везло?

— Да со всем буквально, я говорю. Работы никогда не было нормальной, денег — не было. В газеты писал — всегда внештатно. Все попытки бизнесом заняться — обломились… Он же еще роман какой-то сочинил… И — то же самое: все издательства, куда он совался, штук десять, отказались его печатать. Потом — лет шесть прошло, если не больше — одно все-таки выпустило. Минимальным тиражом. Заплатив меньше штуки баксов. И никто его не заметил, естественно… Правда, сам Павло говорил, что для России это нормально.

— А чего, если не секрет, вы решили встретиться с ним сейчас?

— У него кое-какие документы остались — ну, на ту фирму, что мы два года назад регистрировали… Ну и вообще все-таки интересно было на Пашку посмотреть… Интересно было: он в конце концов как-то преодолел свою карму — или по-прежнему, извините, сосет?..

— И как?

— А, по-прежнему все… Совсем он какой-то странный сделался… пьет, что ли… или торчит… Нехорошо, наверное, это с моей стороны — но скажу честно, я даже какое-то удовлетворение испытал… В том смысле, что ничего не меняется. А то знаете, иногда так подумаешь: вот, вроде у меня все о'кей, дело идет, деньги капают, все типа есть, чего надо… А вдруг что-нибудь случится, непредвиденное, ни с того ни с сего — и бах, ты на голяке?.. Или даже на счетчике?.. А сейчас на Корня посмотрел, знаете, и убедился: если кому-то не везет, то ему не везет всегда. А если у тебя, наоборот, все хорошо по жизни шло — то скорее всего и дальше будет хорошо…

— Скажите, а Глеба Мезенцева такого вы знаете?

— Немного. Через Пашку как раз.

— Вы не в курсе, что с ним произошло?

— Нет…

— Он на машине разбился. Еще два месяца назад.

— И что?

— В больнице.

— Тяжелые травмы?

— Да… Довольно.

— Хм. Бывает…

— Павел же с Глебом вроде друзья были. Я хотел бы с Пашей увидеться, поговорить. Вы не подскажете его телефон, по которому вы сейчас до него дозвонились? А то я его ищу — и все говорят, пропал…

— Телефон? Да, пожалуйста…

Я выбросил бычок, заложил руки за голову, потянулся. Девка напротив механически глянула на меня и отвернулась. Я так же машинально мазнул взглядом поверх голов, слева направо: по вогнутому фасаду «Рэдиссона», по длинной псевдоклассицистской колоннаде вокзала, по гнутым трубам из нержавейки в центре фонтана, долженствующим (насколько я помню), согласно замыслу скульптора-бельгийца, изображать рога быка, ухищающего Европу. Дар, понимаете ли, городу. У себя в центре Брюсселя такое небось поставить постеснялись бы…

Из фонтана торопливо хлебала черная косматая псина, по колено в воде бродили малые дети. Девки напротив наконец встали и пошли мимо меня налево, к мосту, независимо щелкая каблуками. Я подумал, что будь мы тут, как встарь, с Митькой, волнующее знакомство состоялось бы с семидесяти-восьмидесятипроцентной вероятностью…

Не могу сказать, что я так уж завидовал его феноменальной контактности — обычай затевать где попало с кем попало разговоры о чем попало часто утомлял — но она меня иногда завораживала своей универсальностью и необъяснимостью. Я так и не разгадал природу живейшего интереса, который Митяй вызывал в людях всех полов, возрастов, социальных категорий и IQ. В нем не было Глебова, скажем, ума, вроде бы не было какого-нибудь особенного обаяния, ни смазливости, ни брутальности, на которые ведутся мочалки — наоборот, Митькины облик и манеры отличала легкая, часто чуть нарочитая дураковатость, дурашливость… Человек невеликой образованности и чувства юмора, он сознательно или интуитивно разыгрывал анфан террибля — и в беспроигрышном этом амплуа пользовался снисходительным, но несомненным успехом, даже когда вел себя как полный дебил. Над ним все покровительственно трунили — при этом искали его общества, беспрерывно ему названивали (часто без повода), собирались вокруг него обширными, замечательно пестрыми компаниями. Он действовал на общество как красивая баба или халявная выпивка — присутствующие принимались галдеть, ржать и хорохориться. Пацаны набивались к Митяю в собутыльники, девицы в любовницы. Для поиска партнеров по бизнесу или по койке ему отродясь не требовалось шевелить пальцем — несмотря на то, что избалованный Митяй сплошь и рядом кидал и тех, и других…

Я в этом смысле ничем не отличался от прочих его знакомцев: охотно с ним квасил, готовно снижая планку интеллекта и юмора, легко прощал мелкое и даже не очень мелкое кидалово и вообще относился к Митьке покровительственно — даже когда наши социальные и материальные статусы предполагали прямо противоположное…

Я вспомнил наши с ним неожиданные ностальгические посиделки на прошлой неделе. Что-то очень странное и при этом очень неслучайное было в буквальном повторении когдатошней классической мизансцены: двое с бутылкой на травяном склоне напротив площади Европы. Точно над вокзалом — золотая прореха в сизых облаках. Туманные косые лучи веером падают из нее на строящиеся зеркальные высотки Москва-Сити, помаргивающие сигнальными огоньками, на задравшие стрелы насекомо-тонкие краны (их еще не было, когда мы сидели тут регулярно). Снизу, с Ростовской набережной поднимается ровный гул с вкраплениями гудков и взревываний. Реклама «Старого мельника» размером с небольшой дом висит над сквером, где все для меня закончилось…