Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

— Почему?

— Недостойную человека подлость затеял ты, Каплан! А ну, да удастся тебе?

— Что в том плохого?

— Порядка в мире не станет, вот что! Выпадет ось! Негде человеку голову преклонить будет.

— А сейчас есть где преклонить?

— Сейчас есть сабля, есть верная рука да доблесть. А твоя трубка не оставит в этом мире ни храбрости, ни доблести. Неужто тебе в голову не приходило, что от этой чертовой трубки все прахом пойдет и проклят будет тот, кто ее выдумал! До скончания света поносить тебя будут!

— Эх! Найти бы, чего ищу, а там пусть поносят!

— Не сказал ты мне ничего в прошлый раз. Небось после смерти жены заболел ты этим?

— При покойнице разве такое пришло бы в голову? Не одолеют человека такие страсти, пока он в угол не загнан. Ошалел я, Юнус, когда жена умерла. Хоть в пустыню подавайся к Меджнуну. Запустил свою мастерскую, а прежде в ней жизнь кипела, что в муравейнике. Поглядели мастеровые: столько времени ставни не подымаются, пришли вместе со старейшиной... С мертвым не умирают, говорят. Будешь так горевать, покойнице навредишь. Гнев господний на свою голову навлечешь. Послал аллах человеку несчастье — терпеть. Таков извечный закон... Много еще чего наговорили. Видят, скорее камень в воду превратится, чем я их послушаю. Рассказали господину нашему шейху Эдебали. Тот прислал своего помощника Дурсуна Факы. Или он честь по чести откроет свою мастерскую, или пусть убирается куда глаза глядят. Вот мое слово, говорит. Вижу, дело плохо. Открыл мастерскую, а радости никакой... Руки опускаются. До той поры на кусок железа равнодушно смотреть не мог. Так и хотелось раскалить его да что-нибудь выковать. А тут что железо, что бревно — все одно стало... Где сяду, там и сижу. Правда, иногда говорил себе: «Нельзя так, братец Каплан! Возьмись за дело. Себя не жалеешь, дочь сироту пожалей!» Сидел так однажды задумавшись, гляжу — остановился у лавки всадник. Соскочил с седла. Поздоровался, вошел в мастерскую. Вижу — монгольский сотник. Едет-де из Пекина в Золотую Орду.

— Аллах, аллах! Как же он в Эскишехир попал по дороге из Пекина в Золотую Орду?

— Не знаю. Ему почему-то через Стамбул ехать надо было... Пересечь Дунай и мимо Азовского моря в Золотую Орду податься... Решил он захватить с собой в подарок несколько отборных туркменских сабель. За деньгами не постою, говорит, лишь бы ценная вещь была, какой похвастаться можно. Послал я подмастерья домой, чтобы принес пару сабель — из бейских. Тем временем монгол китайскую саблю вытащил. Поглядел — один клинок стоит не меньше пяти сотен форинтов. Понял: давно мы настоящим ремеслом не занимаемся, истосковались по хорошей стали, сами того не замечая. Повертел саблю в руках, спрашиваю: «Значит, есть еще мастера в Китае, что могут такую сталь отковать да закалить?» Тут монгольский сотник и принялся рассказывать о китайских чудесах... Говорил, говорил, и к слову пришлись потешные огни. Изготовляют, говорит, там мастера шутихи из огневого порошка...

Каплан Чавуш улыбнулся и уставился неподвижным взглядом в огонь. Видя, что молчание затянулось, Юнус Эмре тихо спросил:

— И что же?

— Да ведь вот что, Юнус, совсем я и не слушал его до тех слов. А как сказал он «из огневого порошка», меня словно шайтан саблей ткнул. Так и подскочил.

— Почему? Интересовался, что ли, раньше этим огненным порошком или как его там, черт бы его побрал?

— Как же я мог, если впервые о нем от монгола услышал, чтоб ему провалиться. Я знал только о греческом огне...

— И правда! Все спрашивал меня, пытался тайну его разгадать.

— И его спросил: что за огневой порошок? Не греческий ли огонь? «Нет,— говорит,— греческий огонь — другое. А это огневой порошок». Говорит, китайцы на свадьбах и празднествах шутихи в небо пускают, нигде такого не увидишь. Что за шутихи? — спрашиваю. «Те самые,— говорит,— потешные огни. Поджигают их снизу и в небо пускают. Ночь в день превращается». Как? Известно как. Одни шутихи за облака подымаются. Другие вертятся вроде колеса. А есть рассыпаются, как радуга, на семь цветов. И все из этого самого порошка. Потому-де и назвали его порохом. Все у меня смешалось в голове. Что за порох? — спрашиваю. «Ну как тебе объяснить, чтобы ты понял? Порошок такой, как крупный песок. Видишь железную окалину из-под напильника? Так вот, вроде нее. Из чего делают? Не знаю». А в небо как взлетают? Эти шутихи. В воздухе, что ли, загораются?— спрашиваю. «Ах,— говорит,— чтоб тебе лопнуть!» Смеется. «Порох,— говорит,— заворачивают в плотную бумагу. Снизу к такой шутихе огонь поднесут, и летит она в небо, шипит, а потом с треском разрывается...» А цвет какой? — спрашиваю. «Шутихи или порошка?» Порошка, порошка! «Темный такой, со свинцовым отливом. Запаха,— говорит,— не знаю. В голову не приходило понюхать, может, и пахнет». Сам, спрашиваю, видел или сказки китайские повторяешь? «Как не видеть, сколько раз,— говорит,— видел». А купить? Если хочешь-де, можно и купить. Почему бы им не продать, если деньги заплатишь? А ты покупал? — спрашиваю. «Купил,— говорит,— да и с собой взял. Показать?» Понимаешь, Юнус, подскочил я тут как ужаленный. Помилуй, господин, говорю, с собой везешь? Принес он суму переметную. Вытащил кожаный мешочек, похожий на кисет. Развязал, на ладонь немного насыпал. И точно: чуть потоньше окалины, синеватого темного цвета. Понюхал, пожевал — ни запаха, ни вкуса! Монгол посмеялся, потом высыпал порошок из ладони на землю, слепил из него маленький шарик, зажег щепку в очаге и только поднес... Знаешь, что было?

— Что?

— Зашипел этот шарик, загорелся — нет, не как нефть, а словно разозлившись, что подожгли его,— покатился по полу и исчез!

— Как это исчез?

— Сгорел. Сильный, что кабан! Только черный дымок остался. И запаха такого вовек я не слыхал. Ну, и запало мне в душу: вот ведь силы сколько в этой штуке, ярится почище раскаленного железа под кувалдой. Ничего такого мне еще и в голову пе приходило, но я сразу решил: «Хитрая штука! Есть в ней что-то дьявольское!»

— Что же?

— Ты ведь знаешь, всяким оружием я владею, только вот с плугом не справляюсь. Как увижу катапульту, все мне в голову приходит, нет ли другого способа камни в цель пускать, как стрелы? Совру, если скажу, что сразу, как увидел огневой порошок, пришла мне в голову железная трубка. Тогда понял я только силу этого порошка. Понял и весь затрясся... Ноги подкосились. Если тебе на ум, к примеру, стих хороший придет, сердце небось так и подпрыгнет? Вот так и у меня прыгнуло... Откажись сотник продать мне порошок, не знаю, что бы я сделал. Устроил бы засаду на дороге, прикончил его, но взял! Короче, за знаменитую туркменскую саблю и пятнадцать венецианских алтынов в придачу купил я у него торбу, запер в железный ящик. Гляжу, схватился сотник за живот, хохочет во все горло...

— Чего это он? Решил: глупого туркмена вокруг пальца обвел?

— Нет! Ящик-то я запер, сел на него и сижу. Вот ему и смешно показалось... Побежал я домой и больше на улицу не выходил. Когда мастера узнали, что я собираюсь продавать свою лавку подмастерью, все ко мне сбежались. Долго толковали, но без пользы... Забыл я обо всем на свете, занялся трубкой... Не то что от санджакского бея, от султана из Коньи пришли бы, прочь прогнал! На пятничный намаз и то не ходил. Любопытство людишек одолело. Сначала у дверей подслушивали, что в доме у меня происходит, потом в окно пытались разглядеть, а кое-кто даже на крышу вскарабкался — дым из очага понюхать. Ничего не разузнали. Аслыхан в то время десять лет было. Ее пытать стали. Да без толку. А я железом занимаюсь. Сперва отлил трубку из латуни. Никуда не годится, мягкая выходит трубка, раздается. Взялся за медь. Рвет отверстие свинцовый орешек, который внутрь клал, чуть глаз не выбило... Чем труднее дело, тем охота больше, Юнус. Так влез в это, приятель, что все остальные страсти — и женщины, и вино, и кости — рядом с этим пустое... Как-то ночью сижу, задумался. Не знаю, как вышло, зашипел, вспыхнул этот дьявольский порошок... Земля раздалась под ногами, адское пламя со всех сторон охватило. На счастье, Аслыхан не спала: по ночам ждала меня, покуда выйду из подвала,— боялась... Когда черный дым повалил, выбежала, закричала. Соседи услышали, подоспели. Открыл я глаза посреди квартала. Себя не помню. Правую щеку, словно бритвой, срезало. Рану будто раскаленным песком присыпали. Тут-то и явился врач-еврей. Видит ожог. Удивился. Что, мол, случилось? Говорю: плеснул нечаянно раскаленным железом. Понял он, что вру, разогнал народ. Когда одни остались, допытываться стал. А что я ему отвечу, когда сам не знаю, как это все вышло? Щербатый еврей, сколько ни бился, бороду мне отрастить не смог. Соседи, учуяв запах огненной пыли, засомневались. Управитель санджакского бея подлец Перване Субаши пустил слух: алхимия! Дескать, алхимией я занялся, оттого и пламя сожгло меня... А мне плевать. Что борода, главное — весь мой огневой порошок сгорел. Места себе не нахожу. Как же теперь быть? О аллах? Собрались братья ахи. Правда ли? — спрашивают.— Ведь грех это и бесовское занятие. И на этом, и на том свете ждет тебя кара. Пока не поздно, оставь, говорят. Прогнал их: ступайте, говорю, по своим делам. Не такой я дурак, чтобы из свинца мечтал золото выплавить. Верно, говорят, чужая душа потемки... Братья ахи следят, как бы я в алхимию не ударился, а у меня Китай из головы не выходит. Вот рана заживет, думаю, будь что будет, тут же в путь отправляюсь. А дочь на кого оставить? Совсем еще маленькая она была.