Самки - Сергей Анохин

Маша любила жизнь. Ту, что есть сейчас. Она тянулась к будущему. Но была равнодушна к прошлому, ничего в нем не жалела и памяти особой ни о чем не хранила. Поэтому, узнав, что Эдик теперь не журналист-аналитик, а практик нового русского корпоративизма, не заместитель самого главного редактора самого крупного российского издания, а просто Отвертка, и что сама Мария теперь станет еще и Марей – она, в отличие от других старых знакомых Эдика, нисколько не шокировалась.

Важно, что с ней был он. Что они были вместе. «Столько лет… Столько лет… Прости, я сейчас закричу». Она не знала точно, были ли это мысли про себя либо вслух.

– Ты правда дружишь с бандитами? – лишь негромко спросила она, чуть расширив вылупленные глаза.

– Да. Но не надо нас так называть.

– Не буду, – пообещала новонареченная Маря и побежала на кухню, где в проржавевшей кастрюле булькал кипяток для чая.

Эдик остался в углу на лежаке. Его не огорчало отсутствие в единственной комнате кровати, дивана, кресла, стола или хотя бы двух-трех стульев. Он точно знал – скоро все будет иначе. Эта комната преобразится не столько в мебели, сколько в самом главном. В ауре, в токах воздуха, в духе тех, кто здесь живет, в глубинном строе их жизни. Как бывает со всеми, кого захватывает и взметает вправо-вперед-вверх магнетическая мощь коллектива.

Тяжело было от другого – Маша была настолько худа, что приходилось упорно смотреть только на ее поразительное лучистое лицо, с которого все эти часы не сходила улыбка безумного счастья.

– Ангел из дымки туманной… – тихо и безотчетно проговорил он, вытягиваясь на лежаке.

– Чего-чего? – напряглась вбежавшая Маша.

Будь на ее месте кто угодно, Эдик бы промолчал. Но за эти часы он откуда-то узнал: она поймет все.

Ангел из дымки туманной…

– Я за больной.

– За которой?

– Я за детдомовской Анной.

– И что? – Маша заговорщицки нагнулась к Эдику, ловко удерживая чашки.

– Давай никогда не будем тебя Анной называть.

– И давай не будем. Я же Маря!

– Но есть проблема. Ты очень худая Маря.

– Так поправим, милый. Месяц, два – и я превращусь в хомяка!

Она быстро на аккуратно поставила чашки. В руки ей откуда-то залетела синеватая тряпица.

– Тебе должны нравиться женщины в косынках!

– Ага! А еще…

– А еще интересно, когда я без носков! Я ведь уже заметила! Вот так!

Она стянула с себя домашние брюки вместе с носками и кувырнулась на Эдика. Тот неловко подхватил ее, сминая белье на лежаке.

Проснулись одновременно, часа через три, в глухой тьме, всегда так заряжавшей Эдика.

– Маря, ты наша. Ты встаешь на нашу дорогу. Давай решать, как мы будем жить.

«Пусть она решит быть с нами… Упаси меня от стремления направлять дела каждого… Но пусть она так решит!..»

– Я твоя, а не ваша, – закуривая, сказала Маша. – А дорога – значит, дорога.

– Маречка, так у нас не бывает.

– У вас так не бывает? У нас так не бывает… У нас… Ладно. Ваша. Но только потому, что твоя.

– Маря… Не могу объяснить, почему я так думаю… Но… Мы сделаны друг для друга, Маря!..

– Ты не можешь, а я все понимаю. Да. Друг для друга. А если бывает прошлая жизнь, то в ней мы были братом и сестрой. Как-то вдруг это стало ясно. Но и сама не пойму, как так вышло, что узналась только сегодня.

Отвертка молчал. В глубине души он верил в чудеса – не верил только, что чудо придет к нему. И теперь не знал, кого и как за это благодарить.

– А кто вы? – вдруг спросила Маря, весело взглянув в глаза Эдику. – Как вы называетесь?

Он ждал этого вопроса. И ответил. Медленно, но четко:

– Аварийщики.

Маря снова вылупила глазки:

– Ну-у?.. Аварийщики… Даже я слышала. Читала недавно. «Беспредел на дорогах»! – Она на мгновение осеклась, но продолжила в темпе скороговорки: – Однако ведь там…

– Да, – твердо сказал Эдик.

– И то, что пишут?..

– В общем, правда, Маря. Это и есть мое подразделение. Все это делаем мы.

Он напряженно ждал.

– Может быть, – после долгого молчания сказала она, – если дело правильное, оно того стоит. Я к этому пока не привыкла, но верю тебе, что и так надо.

– Верю… Вера… Верность! Вот что главное, Маря. У нас – так.

Они обнялись снова.

– Маря, но почему мы не были так в универе? Не любили друг друга?

– Не знаю, милый. Может, любили уже? Не знали только. Иначе не случилось бы сегодня. Я живу с этого дня потому, что появился ты.

– Может, и я потому, что ты?

– Может.

– Но обидно, что время потеряли. Ты прикинь, сколько бы мы навертели.

– А ты прикинь, сколько теперь навертим!

Эдик поражался себе, насколько ему легко говорить о таком. Как никогда. Нигде. Ни с кем.

– Маря, я тоже твой. Наш – и значит, твой… А у тебя хороший дом…

– Да? Ага!

– Это незасвеченная хаза. Здесь можно кое-что складировать.

– А зачем здесь что-то складировать?

– Надо, Маря. Потом поймешь. Послезавтра с утра я завезу сюда незарегистрированный ствол, два левых автономера… Скоро ты познакомишься с нашими. Предупреждаю: не все тебе сразу понравятся… Ладно, потом я еще расскажу, да, впрочем, сама увидишь… Ты не против?

– Я – за. Потом. А сейчас… – Она сунула руку под укрывавшую Эдика простыню.

– Маречка, через минуту.

Он протянул руку к брошенной на пол рубашке, вытащил из нагрудного кармана пачку купюр, не считая – все равно больше с собой не было, – положил на подоконник.

– Доживешь до завтра?

– Это как проститутке за визит? – хихикнула Маша.

– Ну зачем так? Мы же теперь семья. Ты наша. Ты моя сестра.

– Я твоя…

Через полчаса они молча лежали, крепко вжавшись друг в друга. Еще через десять минут Эдик наконец решился спросить, как дела. Маша очень не хотела рассказывать, но Отвертка очень хотел знать.

Талантливый и перспективный программист Саша оказался обычным наркоманом. Когда они поженились, он еще был в так называемой «розовой» стадии, и ему казалось, что он открыл чудесную вещь. Одна доза полностью меняла окружающий мир, все проблемы решались сами собой. Он был лучше всех, и ему было лучше всех. А главное, он был уверен, что полностью контролирует ситуацию: хочет – колется, хочет – нет. Вот пройдет защита, закончатся волнения, предложат работу в Силиконовой долине (в этом у него сомнений не было), тогда сразу и завяжет. Но защита прошла, а колоться хотелось снова и снова, тем более что в светлый силиконовый рай почему-то никто не звал.

На все Машины попытки не то что объяснить, чем это может закончиться, а просто поговорить, Саша лишь пожимал плечами: «Ты просто не въезжаешь, я сильнее героина, могу бросить в любой момент». Но после первой попытки бросить, естественно, была ломка, и Саша навсегда забыл о своей «силе».

Ну а дальше – сплошная классика. Сначала возросла доза, потом началась хроническая нехватка денег, поскольку обиженный на весь мир Саша, разумеется, посчитал ниже своего достоинства работать в вычислительном центре и тем более «гнуть спину на малограмотного коммерса», а даже самые большие Машины гонорары за статьи не покрывали увеличивающихся запросов.

Уходить? Даже не попытавшись ему ничем помочь? Не для Маши. Даже если б она не любила его – а она любила – не смогла бы оставить. Даже понимая, что он фактически уже умер. Даже зная, что, оставаясь с ним, она разрушает и свою жизнь, и так уже превратившуюся для нее в нескончаемый и безрезультатный ряд попыток спасти любимого. Или нет: через несколько лет уже не любимого, а совершенно чужого человека, с которым делила только крышу. Ведь для него мир сузился до схемы: «поставиться – найти денег – поставиться». Ему никто не был нужен, он никому не доверял, ради денег готов был обманывать, предавать, убивать. Единственное, чего боялся, – это остаться без дозы. Наркотики называл «хлебом». И если раньше сообщение о смерти знакомого от передозировки вызывало чувство страха, то теперь с завистью говорил: «И где это он такой порох достал? Мне б такого».

И наконец, тоже достал. Вчера.

А потом наступили странные, ни на что не похожие дни и ночи.

Каждый вечер он звонил ей еще из машины и уже через неделю перестал удивляться, увидев на темной клетке настежь распахнутую дверь. Маша в длинной домашней футболке стояла на пороге, освещая лестницу своей лучистой улыбкой. Непослушные русые волосы перевязаны зеленой лентой, руки протянуты вперед.

И каждый вечер Эдик опускался перед ней на ковер. Губы касались ее колен, медленно скользили вниз, к обнаженным стопам. Накрывал голову футболкой, сквозь ткань ощущал ее руки, гладящие нечесаные волосы.

– Маречка, ты не худеешь?

– Ну что ты, милый! Смотри, какой у меня барабанчик, прямо беременная! Во как отожралась!

– Маря, маленькая-худенькая…

Он не узнавал себя здесь, и даже боялся этого состояния, но его безумно тянуло к таким первым минутам, когда приходилось закрывать глаза, чтобы не огорчать ее своими непросохшими ресницами. Как только он ее видел наедине, как-то заостряло, стачивало внутри.