Жара в Аномо - Игорь Коваленко

— Да ты что, Габи!

— Да, да, вспоминаю, Урия Гип… Ну конечно же, имя злодея из "Дэвида Копперфилда" Диккенса.

— Габи! Что ты говоришь! Ты же образованная женщина! — ужаснулась девушка, всплеснув руками. — "Урия Гип" — название ансамбля Кена Хенсли в Англии! Не притворяйся, я не ребенок.

— Маме, наверное, трудно с ним одной… — промолвила Габи.

— Ты о чем?

— Маме нелегко с Арбатом одной в городе, он такой непоседа, прямо маленький Банго…

— Сколько раз твердила тебе: вызови сынишку сюда. Хоть на денек. Я бы играла с ним, обожаю малышей.

Габи только усмехнулась невесело и снова занялась своим журналом, обронив:

— Нет, пусть уж с мамой, это не вечно.

— На то они и бабушки, чтобы тащить тяжкий крест при детишках своих детей, — рассудительно изрекла Джой. — Уф!.. Как ты выносишь такую духоту? — Бросила взгляд в окошко. — Не нравится мне песок в воздухе, скрипит на зубах. Как бы не напал на нас сильный ветер.

— Это возможно. Нужно запросить прогноз.

— Я запрошу, ладно? Такая простая рация.

— Немного позже, — кивнула Габи, — заканчивай с кастрюлей, столько пара от нее.

— Спиртовка слабая. Борису обещали полевую кухню, вот когда заживем. Ох уж мне эти мужчины, ничего не понимают. Как только ты их терпела раньше, одна-одинешенька, без меня, подумать страшно,

— Если бы можно было вернуть…

Ровно, солидно гудела поодаль буровая. Плавный и однотонный рокот иногда разрезал лязгающий стук металла или звон стальных труб, катящихся по дощатому настилу "стеллажа". Шум работы царил над всем.

— А почему вы дали сыну такое странное имя? — спросила Джой. — По вашему обычаю ему положено называться именем деда, отца твоего… твоего мужа. Как зовут деда твоего малыша?

— Его звали Рукира Амель Басаст.

— Какое звучное имя! Ну вот, видишь, нарушили обычай. Впервые здесь встречаю такое. — Джой вдруг тихонько напела, ритмично подергиваясь и пристукивая черпачком по кастрюле:

Очаг предков — пламя,Имя отца — святыня,Свято храни пламя,Свято храни имяИ завещай хранить…

— Мы с Банго не нарушили обычай, — возразила Габи. — Когда мы учились в Москве, часто любили гулять вечером в одном месте, называется Арбат. Красиво. Хорошо. Там родился наш сын, там он и свет увидел впервые. Это был лучший очаг в его и нашей жизни.

— Я понимаю, — сказала Джой, — у него прекрасное имя.

Они умолкли, слушая гул работы. А тем временем на буровой по ходу дела вахта Ника Матье сменяла вахту Бориса Корина.

— Ну как, шеф?

— Нормально, личность!

— Разогрелись, как погляжу!

— Верно, тепло! Вкалывать через восемь не фунт изюма!

— Мне и шесть часов на сон хватает! — бахвалился Ник.

— Я про температуру!

Ник стал к пульту, подмигнул своим помбурам, свистнул верховому, пошла очередная "свечка" к пасти ротора.

— Когда подъем колонны, шеф?

— Забой — сто сорок шесть! Порода как масло, долоту по зубам еще полсотни метров! Габи следит за шламом! Давай, личность, не роняй темп! Главное — не роняй темп, если ты личность.

29

Засунув длинные руки в карманы некогда белых полотняных штанин, Самбонанга с независимым видом праздного гуляки вышагивал вдоль чередовавшихся оград разной высоты, но одинаковой сухой каменной кладки. За ними виднелись аккуратные верхушки фруктовых деревьев и черепичные крыши добротных особняков. Он шел по улице, где еще несколько лет назад запрещалось прогуливаться цветным из непривилегированного сословия. Да и сомнительной элите из числа коренных жителей прежние власти, мягко говоря, не рекомендовали появляться здесь без приглашения заморских господ.

Изредка Самбонанга останавливался перед какой-нибудь витриной и разглядывал ее с необычайным интересом, однако в магазин не заходил.

Магазины посещал европеец, "Человек в черном костюме", который следовал за юношей через весь город вот уже третий час. Всякий раз, войдя в магазин, европеец возвращался оттуда без покупки, и они двигались дальше по противоположным сторонам улиц, словно не были знакомы друг с другом.

Лишь однажды, возле питьевого фонтанчика, они перебросились несколькими фразами.

— Ушел на покой, но предчувствовал, что снова займусь беготней на склоне лет. Ай да Кими-старина! Зашвырнул меня в молодость! Вот только ноги чуть хуже стали слушаться.

— Мой учитель говорил, что вы своими ногами жонглируете в каратэ с потрясающей силой, — заметил юноша, восхищенно поглядывая на отставного инспектора, — а дед зря не скажет.

— В суперкаратэ, сынок, верно, я еще ничего, Ойбор прав. Но таскаться по городу столько времени в этакую духотищу не по вкусу даже тренированным ногам.

— А мне хоть бы что! — вырвалось у Самбонанги.

— У тебя преимущество. Интересно, что ты запоешь в мои годы.

— О! Вы самый молодой из всех старых, кого я знаю! Смотрю на вас и сильно удивляюсь! Какие бицепсы! Плечи! Зубы!

Бывший инспектор расхохотался. Юноша выждал, когда он успокоится, и недоуменно спросил:

— Разве не правда?

Про зубы — это ты хорошо. Долго нам еще?

— Осталось немного, хороший белый человек, совсем немного, — заверил Самбонанга, — после этой заглянем только на улицу Капуцинов, там белые тоже облюбовали два местечка.

— Капуцинов? Это недалеко, знаю.

— Очень близко, совсем рядом. Там, в кофейне "Золотая чаша", есть табачная лавка, старое пристанище контрабанды. И респектабельный бар на углу, "Кутубия", бывали там?

— Не имел удовольствия, — поморщился отставной инспектор, — много потерял?

— Не знаю, мне тоже не довелось. Некогда, — сказал Самбонанга с ухмылкой, — да и девчонкой не успел обзавестись.

— В мое время этот бар меня не завлекал. Пошли, сынок.

Они продолжили путь.

Редкие дуновения ветра не радовали прохожих, они с беспокойством поглядывали наверх. Хрустально чистый с утра купол неба сейчас подернулся пепельно-серой дымкой, испещренной длинными, тягучими, как следы пролетевшей реактивной эскадрильи, полосами.

На углу улицы Капуцинов сидел на ступеньке перед входом в бар полусонный папаша Гикуйю.

После долгого и задумчивого созерцания преобразившейся небесной тверди Гикуйю осенил себя крестным знамением, зевнул и принялся опускать на окнах жалюзи.

— Закрыто? — послышалось за спиной бармена. Он обернулся и увидел незнакомого мужчину в черном костюме и белоснежной сорочке, воротник которой, несмотря на удушливую жару, был стянут галстуком.

Вдоволь полюбовавшись чудаком, что средь бела дня задал такой вопрос у порога ночного заведения, папаша Гикуйю спросил, в свою очередь: