Меделень - Ионел Теодоряну
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этническая и профессиональная словоохотливость швеи, которая по такому важному случаю была выписана из Ясс, не находя никакого отклика, обернулась сумрачной молчаливостью, и только ритмичное движение ног, нажимавших на педали машины, да еще ярко-рыжая копна волос говорили о ее присутствии.
Госпожа Деляну, в ослепительно белом фартуке сестры милосердия, с клеенчатым сантиметром на шее и с ножницами в руке, сосредоточенно кроила на раздвинутом столе.
Моника, сидя у окна на стуле с двумя подушками, низко склонившись над работой, вышивала на носовых платках инициалы Д.Д. — то есть: Дан Деляну. Это имя в скором времени должно было появиться на страницах классного журнала.
Первое Д. получалось у Моники чуть ниже и меньше, чем второе, потому что даже ее руки отказывались называть его иначе, чем: Дэнуц.
Но если бы кто-нибудь знал истинную правду!.. Д.Д., то есть: Дэнуц Деляну… Иголка едва не выскользнула из рук Моники. Истинная правда яркой гвоздикой горела на ее личике, низко склонившемся над работой… Д.Д. — ведь это… «дорогой Дэнуц…».
Две вышитые буквы были первым любовным посланием Моники.
— Моника, ты не видела выкройку?
Моника вздрогнула и уронила на колени платок. Вместо нее ответила, приветливо улыбаясь, веснушчатая мадемуазель Клара, которая знала все на свете, даже местонахождение выкройки.
«Кто тебе позволил меня поцеловать?» — рассердился Дэнуц, когда она поцеловала его в саду.
«Кто тебе позволил полюбить меня?» — рассердился бы Дэнуц, если бы узнал правду.
«Дорогой Дэнуц…»
Да. Кто ему позволил быть любимым?
Она улыбнулась… Кто знает! Быть может, Дэнуц и позволил бы ей полюбить себя…
* * *— Деточка!
— До-о, — гулко отозвался рояль.
Мадам Блюмм только покачала головой.
Мизинцем левой руки и большим пальцем правой Ольгуца яростно отбивала двойное «до» на левой стороне клавиатуры, нажимая и на педаль. Басистый рокот грома в горах прокатился по гостиной и ударился об окна и зеркала.
Ольгуца намеревалась устроить шотландский душ барабанным перепонкам посетительницы. Гамма начиналась в быстром темпе, звучала все выше и выше, пока, с помощью педали, не превращалась в бурю оглушительных звуковых вибраций, в непрерывный звон в ушах, как после приема хинина, потом вдруг переходила на басовые ноты и снова на высокие, и так до бесконечности…
Звуковые стенания все нарастали… И внезапно сменялись зверским рычанием, отдаленно напоминающим разнузданную драку обитателей жалкой ночлежки.
Наконец Ольгуца опустила педаль. Буйная гамма смолкла… Комнату окутала блаженная тишина, словно аромат цветущей липы… Потом едва слышно, с иезуитской вкрадчивостью, монашеская процессия обычной гаммы прошла через гостиную.
Ольгуца прислушивалась и присматривалась.
Но барабанные перепонки ее слушательницы давно привыкли и к резким звукам домашних разговоров, и к шумной музыке, за которую платишь деньги, от которой кружится голова… и которой завидуют соседи. Дочка мадам Блюмм окончила ясскую консерваторию по классу фортепиано. Она увлекалась Бодлером и играла на рояле оперы Вагнера.
Ольгуце и в голову не могло прийти, что ее слушательница превратилась в почитательницу. Мадам Блюмм одобряла ее игру, удивляясь отсутствию нот. По ее глубокому убеждению, Ольгуца играла наизусть. Наизусть! Как Рашела, только ноты Рашелы стоили больших денег! «Деточка» была очень похожа на господина Йоргу. И он говорил хорошо и тоже наизусть! На него была вся надежда…
— Уфф!
Руки у Ольгуцы устали. Мало-помалу она стала сокращать звуковое поле гамм, играя ровно и монотонно, как утреннее упражнение после сна.
В гостиной было холодно. Окна запотели от дождя. Свет был беловатый, словно мгла…
— Не может быть!
Она не поверила своим ушам. Оглянулась через плечо. Мадам Блюмм спала, держа в руке сумку и зонтик. Спала, как оркестр: шумно втягивала воздух, похрапывала, вздыхала и свистела носом.
Ольгуца с отвращением слушала… У нее было скверно на душе… и ей некого было дразнить. Моника была ее другом. Дэнуц уезжал… Кроме того, два дня тому назад, вместе с дождем в душу Ольгуцы закралось тревожное чувство, которое ей хотелось побороть, но она не знала как. Случайно услышанные слова:
— Что такое с дедом Георге? Уж очень он похудел! — спросил управляющий соседнего имения.
— Да что с ним может быть! Просто подходит и его смертный час… пора уж! — вздохнул Ион, преемник деда Георге по конюшне.
— И не стыдно тебе лгать? — напустилась на него Ольгуца, топая ногой.
Вот и все.
С тех пор, каждый раз оставаясь одна, она с беспокойством и страхом вспоминала об этом вранье. И ей было досадно и на себя, и на свой страх, и начинало казаться, что враки Иона — правда и что они могут подтвердиться.
Она принялась играть концерт Моцарта ля мажор для фортепиано с оркестром — на сей раз по нотам. В музыке, как и в жизни, у Ольгуцы были свои горячие симпатии и антипатии. Концерт Моцарта был ее другом.
— Что ты сейчас разучиваешь, Ольгуца? — спрашивала ее госпожа Деляну во время каникул, когда она довольно редко видела ее в гостиной.
— Я буду разучивать свой концерт, — отвечала Ольгуца, присваивая себе Моцарта и будущее.
Концерт ее звучал грустно. Она закрыла тетрадь… Мадам Блюмм зловеще храпела… Все в доме были заняты делом… Шел дождь. Ольгуца прижалась лбом к клавишам. Клавиши жалобно отозвались. Нога Ольгуцы с яростью и возмущением нажала на вторую педаль.
* * *…Прошло немало лет на страницах книги и на чердаке после обеда Робинзона в обществе попугая, собаки и кошек.
Тогда весело смеялись толстощекие персики; теперь от них остались только косточки, похожие на маленькие деревянные сердечки. Али во сне состарился, а может быть, и умер. Попугай с тусклыми пыльными перьями молчал, начиненный прошлым. Все покрылось пылью и подернулось паутиной, на чердаке лежали пыльные сугробы, стояла глубокая тишина. А за окнами — дождь, дождь и опять серый дождь, в осеннем воздухе и в водяных часах времени.
И Дэнуца не пощадила череда прошедших лет. На его лице совершенно ясно, — не так, как в тусклом переводе книги, — было написано, что Робинзон покидает свой остров, навсегда прощаясь с долгой, прожитой там жизнью.
«Когда я покидал этот остров, я взял с собой на память большую остроконечную шапку… и зонтик…»
Дэнуц вздохнул — и опять принялся читать, вернувшись к пяти пропущенным строкам, где влюбленный ждет прихода своего поезда не на перроне, а в зале ожидания, потому что это чуть ближе к дому любимой и чуть дальше от последнего порога расставания.
«Вскоре после этого…»
Глаза его вбирали в себя слова «вскоре после этого», а в душе у него виолы и нежные виолончели грустно и протяжно пели: «…когда я покидал этот остров…»
«Вскоре после этого на берег была послана шлюпка с вещами, которые я обещал поселенцам. К этим вещам капитан присоединил, по моей просьбе, сундук, набитый всевозможной одеждой. Они приняли этот подарок с большой благодарностью».
И снова:
«Когда я покидал этот остров…»
Затуманенные слезами глаза Дэнуца долго прощались с цветной литографией на обложке книги, залитой слезами радости. Плакал и Робинзон, но в то же время и смеялся. Слезы принадлежали Дэнуцу, а не тексту. Тогда — когда он улыбался на обложке — он еще не знал, что ему предстоит уехать. Занятый шапкой и зонтом, переводчик позабыл о слезах.
Быстро и неотвратимо текст отдалялся от Дэнуца.
«Когда я покидал этот остров, я взял с собой на память большую остроконечную шапку… зонтик и одного из моих попугаев. Не забыл я взять и деньги, но они так долго лежали у меня без употребления, что потускнели…»
«На острове», — мысленно добавил Дэнуц.
До конца оставалось еще семь строк.
«…мой отъезд состоялся 19 декабря 1686 года. Таким образом, я прожил на острове двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней. Я распростился с этой печальной жизнью на острове в тот самый день и месяц, когда я избежал мавританского плена…»
И он даже ни разу не взглянул на остров с корабля, пока тот совсем не скрылся из виду? И не помахал ему платком?
Дэнуц снова посмотрел на цветную литографию на обложке: Как? Печальная жизнь на острове? Но тогда чему смеется Робинзон? И почему все на его острове тоже смеялось и было того же цвета, что и лицо у Робинзона?
И он опять вернулся к тем же строкам:
«Мой отъезд состоялся…»
Он опустил книгу на колени. Читал и плакал, вытирая руками глаза.
«Путешествие мое было удачным. Я прибыл в Англию 11 июня 1687 года, после тридцатипятилетнего отсутствия».
