Меделень - Ионел Теодоряну

Если бы Дэнуц был листом на ветке орехового дерева и наступила бы осень — что бы он сделал?.. Все листья вокруг него постепенно бы облетели, а он бы оставался на дереве, чувствуя себя все более и более одиноким — как теперь… Да. Он бросился бы вниз с ветки… ветер подхватил бы его, смешал с другими листьями и унес Бог знает куда… и никто-никто на свете ничего не узнал бы о нем…

…Когда совсем грустно, хочется уснуть и позабыть обо всем…

Странная мысль подкрадывалась к Дэнуцу как бы снаружи, такая странная, что его глаза широко открылись, как бывает в темноте, когда тебя охватывает страх и сердце сжимается…

В глубине сада был высокий склон, такой же высокий для Дэнуца, как ветка для листа… Листья тихо кружатся и плавно опускаются на землю… Орехи падают и раскалываются!.. У орехов нет крови. Если бы у них была кровь, она стекала бы по кожуре… как у человека… как у человека с проломленной головой… как у несчастного человека…

«Дэнуц! Дэнуц! Где ты, Дэнуц? Где Дэнуц?..»

Пастух нашел бы его внизу, под откосом, с разбитой головой, с залитым кровью лицом…

Мертвый Дэнуц?.. Он, Дэнуц, мертв?..

— Я?

«Невозможно!» — пронеслась у него в голове мысль и тут же исчезла.

…Все в трауре. Идут за гробом Дэнуца. Горько плачут… И Дэнуцу тоже хочется плакать, потому что он тоже идет за гробом.

— Мертвый?

Один в гробу? Один в могиле? В черной земле?.. Ночью с оборотнями? Один!

«Нет. Уж лучше в школу».

…Осенью гибнут расколотые орехи и опавшие листья. А Дэнуц отправляется в школу.

Моника вдруг возникла из-за скамьи, словно икона, перед которой зажгли лампаду. Не говоря ни слова, накинула пелерину на плечи Дэнуца… и против своей воли, неизвестно почему, тонкими руками обняла его за шею и поцеловала в голову…

Видя, что руки не принадлежат его матери, Дэнуц вскочил, встряхивая кудрями.

— Кто тебе позволил меня поцеловать?

— …

— Зачем ты принесла пелерину?

— Чтобы ты не простудился, Дэнуц, — пролепетала Моника.

— Лучше бы я простудился. Тебе какое дело?

— А если мне тебя жалко?

— Кто тебе позволил жалеть меня? Мне это не нужно!

Так! Ведь каникулы еще не кончились! Сейчас он им всем покажет! Он схватил Монику за косы и дернул изо всех сил. Голова Моники покорно откинулась назад. В его памяти вспыхнуло воспоминание: в начале каникул, когда зрели абрикосы, в саду он тоже дернул Монику за косы… Тогда он как будто испугался Моники… и ему почему-то было досадно. Как быстро пролетели каникулы! Приближались занятия! И его отъезд. Становилось прохладно, наступала осень!

— Ты сердишься, Моника? — ласково спросил он, выпуская из рук ее косы.

Он не видел ее лица: только мягкие и тяжелые косы.

— Я больше не буду, Моника. Прости… Тебе не холодно?

Голова Моники сделала знак, что нет.

— Хочешь, побежим вместе?

Голова Моники утвердительно кивнула.

— Ты будешь лошадкой, а я тебя буду погонять: да?

— Да.

— Но-о, лошадка! — прозвучал громкий и пронзительный голос Дэнуца.

Каникулы еще не кончились!

Разбуженный криком, Али вскочил и стрелой помчался вперед. Держа в руках золотые косы, Дэнуц бежал по золотому саду. А впереди него бежала Моника, тоненькая, стройная, с улыбающимся заплаканным лицом. И всюду царила Осень.

Длинные слоистые облака протянулись по высокому синему небу до самого закатного горизонта, точно бесконечные мраморные ступени сказочных дворцов.

В поднебесье, в ярком праздничном сиянии, вдруг возникла черная точка и тут же исчезла. Быть может, ласточка? А потом солнце отправилось на покой, прихватив хрустальный башмачок, потерянный Летом на последней ступеньке небесного дворца, и унеся с собой печаль всех принцев, влюбленных в Золушку.

Моника вздрагивала во сне и бормотала какие-то непонятные слова. Она спала на боку, раскрывшись, согнув ноги в коленях, положив сжатую в кулак руку под голову. Другая ее рука лежала на бедре, и вся ее белая, освещенная лунным светом, беззащитная в детской своей наготе фигурка казалась опрокинутой статуэткой, изображающей бегство.

— Но-о, лошадка!

…Она бежит по саду и никак не может увидеть того, кто бежит за ней следом, дергая за косы…

Во сне она так сильно рванулась вперед, что ее длинные распущенные волосы закрыли ей лицо и глаза… Слегка приподнявшись, она прикрыла пледом ноги.

— Но-о, лошадка! — прошептал голос, идущий откуда-то сверху.

Она перевернулась на спину и засмеялась от счастья. А какой славный был Дэнуц! И какая у него была добрая улыбка!.. И какие добрые глаза, зеленоватые с золотистыми искорками! И пахнущие спелыми каштанами кудри! И как быстро проходила у него обида!..

— Но-о, лошадка!

Моника улыбнулась и, лежа с закрытыми глазами, стала ждать, когда к ней вернется сон, который снова вложит ее косы в руки Дэнуца.

Белый лунный бал волной вливался в окна вместе с шелестом осени и пением цикад.

Господин Деляну нащупал в темноте папиросу и, приподнявшись на локте, закурил ее.

— Ты тоже не спишь?

— Я курю, Алис.

— Который час?

Вспыхнула спичка, потревожив ночную темноту.

— Уже поздно… Час ночи.

Госпожа Деляну встала с постели, накинула на плечи кимоно… Осторожно нажала на ручку двери и на цыпочках вошла в комнату сына. Дэнуц спал, приоткрыв рот. Одеяло было отброшено в сторону. Белая ночная рубашка поднялась выше колен, обнажив длинные, покрытые царапинами ноги с округлыми икрами и тонкими щиколотками.

Лунный луч играл на его раскрытой ладони. Лунный свет трепетал в волосах и на щеках.

Можно было подумать, что это юный паж, уснувший у ног своей госпожи, чей веер из белых страусовых перьев оберегает его сон.

Госпожа Деляну укрыла его, кончиками пальцев погладила круглые завитки волос и тихо вышла.

— Что он делает?

— Спит.

— Хорошо быть ребенком! — покачал головой господин Деляну, гася папиросу в пепельнице.

— Бедные дети! — как бы для себя проговорила мама Дэнуца.

Медленно и как бы неуверенно падали белые лепестки роз на ночной столик: так раскрываются во сне маленькие дети, когда им что-то снится.

II. РОБИНЗОН КРУЗО

Шел дождь…

Последняя телега цыганского табора остановилась на дороге, чуть в стороне от ворот барского дома. Тощие лошади стояли неподвижно, низко опустив тяжелые головы, худая — кожа да кости — кошка, привязанная веревочкой к телеге, жалобно мяукала.

Под полотняным навесом цвета дождевых облаков желтые и красные одежды цыганок и яркий блеск их монист тонули в дымной мгле от множества трубок, из которых то и дело вылетали рубиновые искры.

Тихо, завораживающе звучал женский голос, — быть может, пел, укачивая младенца или успокаивая боль.

Аника зябко ежилась под мелким дождем, вверив свою судьбу и свою ладонь темной руке гадалки. Слова гадания, то редкие, то быстрые и невнятные, вселяли надежду или страх. Аника испуганно следила за пальцем ворожеи, который искал на ее ладони жизненные пути, тропинки счастья и рощи любви.

Поднялся ветер, дождь усилился. Резкий голос из-под навеса грубо произнес какие-то слова.

Гадалка получила деньги и направилась к телеге. Аника, низко опустив голову, вошла во двор. Проходя под дубом у ворот, заметила слабый след автомобильной шины. Взгляд ее скользнул к туманному горизонту… Она вздохнула. Все дороги были скрыты под частым серым дождем. Она сделала резкое движение, как бы отгоняя от себя что-то, и побежала к дому. Собаки, сбившиеся в кучу под навесом, едва взглянули на нее.

Телега с цыганами тронулась в путь, увозя с собой последние проблески осени, ее огни и краски, оставив позади только болезненно-серую мглу…

Не было слышно лая собак. Лишь дождь что-то бормотал, не умолкая, точно безумная нищая.

Сквозь чердачные оконца мансарды, — зарешеченные дождем снаружи и затянутые паутиной изнутри, — проникал слабый свет, точно тонкое кружево, вместе со всяким другим старьем позабытое на чердаке. Чего там только не было! По мере того как старики один за другим навсегда покидали дом, чердак заполнялся вещами, которые служили скорее их привычкам и прихотям, чем их действительным потребностям.

Комната Фицы Эленку была полностью перенесена на чердак, от нее стремились избавиться, как от останков чумного больного. Поместительные кресла и диваны с изогнутыми ножками и удобными спинками, обитые синим шелком — специально привезенным из Франции, — поседели от пыли с тех пор, как в них уютно устроилась сонная тишина. Табуреты, похожие на черепах с синим панцирем, застыли неподвижно под тяжестью прожитых лет. И все книги — старые, набранные кириллицей, месяцесловы и часословы, некогда перелистанные сухими пальцами Фицы Эленку и прочитанные ее зелеными глазами, лежали в ящиках на полу.