Меделень - Ионел Теодоряну

Странные музыкальные инструменты — прихоть какого-то предка, меломана и чудака — стояли в углу, ожидая правнука, в котором возродится душа прадеда, дабы оживить умолкнувшие мелодии. Скрипки светлого дерева с выгнутыми шейками; темные, цвета жженого сахара скрипки с лебедиными шеями; виолы со вздутыми животами сластолюбцев; кобзы, мандолины и гитары, одна причудливей другой. И все погруженные в полное молчание!

Горы портретов в черных, коричневых и позолоченных рамках, овальных или прямоугольных, деревянных или бархатных, больших и маленьких — постепенно исчезающих со стен нижних комнат, — прислонялись мало-помалу к плечу всеобщего забвения; окутанные пылью и опутанные паутиной, они все больше теряли человеческие черты.

Пахло нагретым деревом, древесной трухой и архивной пылью.

Поэтому аромат персиков здесь, на чердаке, казался особенно приятным…

«…Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один, окруженный моими придворными. Только Попке, как любимому, разрешалось разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая подачки из моих собственных рук…»

Дойдя до этого места, Дэнуц перевернул книгу переплетом вверх, положил на пол, взял румяный персик и с шумом раскусил его.

Самым счастливым человеком на земле, бесспорно, был Робинзон Крузо, каким его изображала яркая цветная литография на обложке.

Между хижиной — скорее пещерой — и пальмой, на стволе которой висел кокосовый орех, за невысокой изгородью, виднелось море — безобидное и прелестное, как садик, усеянный васильками.

У входа в хижину, в черно-зеленом углублении, аллегорический паук сплел паутину из небрежно натянутых нитей. Из хижины торчала молодая трава с сине-зеленым, как на мокрой акварели, отливом.

По всей вероятности, когда Робинзон фотографировался, было очень жарко, потому что над его остроконечной шапкой — которая прикрывала ему, словно капюшон, затылок и уши — виднелся зонтик из пальмовых листьев с розовыми от солнца краями, а над зонтиком сияло синее небо, по которому шли красные буквы заголовка: Робинзон Крузо. Но уж, видно, так нравилось Робинзону: в любое время ходить тепло одетым! Бурка из лохматого меха была скроена в талию. У Робинзона было очень симпатичное лицо — он был похож на Деда Мороза, только борода и усы у него были каштанового цвета. Усы загнуты кверху, щеки румяные; борода красиво подстрижена. Из-под шапки выбивались кудри до самых бровей, как завитая челка.

В левой руке над левым коленом он держал попугая. Вернее, попугай поддерживал руку, потому что все его пальцы — расположенные на равном расстоянии друг от друга — лежали на зеленой спине птицы, как на отверстиях свирели; а четыре пальца правой руки покоились на спине у козы, которая тянулась мордочкой к попугаю, точно собиралась поцеловать или укусить его.

Робинзон сидел на… непонятно на чем! Он сидел, как сидят факиры, в воздухе. У его ног — широко расставленных и опирающихся на носки, как бывает, когда подбрасываешь на коленях ребенка — лежала лопата, крест-накрест с еще каким-то орудием, основание которого было отрезано художником. Кошки спали, вероятно, внутри хижины или на ее крыше. Собака убежала с обложки и похрапывала на чердаке, у ног Дэнуца. Звали собаку Али. Там же, на чердаке, бодрствовал попугай — такой же, как на обложке, — с той только разницей, что был набитым чучелом.

Остров Робинзона, во всем своем хромолитографическом великолепии, переселился на чердак со старым хламом. Дэнуц был Робинзоном Крузо на острове Робинзона Крузо. И ему там было очень хорошо!

Борода у Робинзона на обложке была залита душистым соком… потому что в Меделень на чердаке со всякими древностями Робинзон Крузо ел персики в обществе спящей собаки и чучела попугая.

У бумаг и книг в обоих кабинетах господина Деляну — городском и деревенском — бывали приливы и отливы в зависимости от того, в чьих руках они в данный момент находились.

В эпохи прилива обставленный тяжелой мебелью кабинет содержался в величайшем порядке и чистоте. В это время господина Деляну или не было дома, или он не работал.

В эпохи отлива из шкафов, со шкафов, из ящиков, с полок, из карманов всех пиджаков, пальто, халатов и пижам появлялись разноцветные и разноформатные книги, папки, журналы, газеты, тетради, блокноты, листы бумаги, письма, телеграммы, квитанции, записки, коробки с табаком и папиросами, спичечные коробки… В эти периоды госпожа Деляну не входила в кабинет мужа. Господин Деляну погружался в работу, словно Нептун в морскую пучину.

Телеграмма, полученная утром из Ясс, вызвала внезапный отлив.

«Арестован. Злостное банкротство. Подтверждаю ордер арест. Прошу написать прошение прокуратуру. Необходимо срочное вмешательство. Супруга едет деньгами, сведениями. Не оставьте беде. Уважением. Блюмм».

Перо раздраженно бегало по листу бумаги. Мадам Блюмм, изгнанная из кабинета, сидела в гостиной, держа зонтик и сумку в руках, не снимая шляпы, напряженно прислушиваясь и шумно вздыхая от горя и насморка.

Господин Деляну закурил папиросу, бросил косой взгляд на стереотипную формулировку ордера на арест… и все его красноречие, сосредоточенное на кончике пера, вдруг вылилось на бумагу:

«Возмутительна та…»

Он зачеркнул слово… Улыбнулся, представив себе захлебнувшийся колокольчик богини правосудия, величавой и раздражительной, как все женщины, которые мало двигаются.

…Странной и оскорбительной представляется та легкость, с которой лишают свободы человека в цивилизованном обществе, где умеют уважать собственность, но не умеют уважать человека. Арест без предварительного следствия является незаконным действием…»

Когда господин Деляну работал, никто не осмеливался входить к нему в кабинет, — никто, кроме Ольгуцы.

— Я несу тебе кофе, папа… Прольется или не прольется? — гадала она, осторожно неся в руке чашку кофе.

— То, что прольется, достанется тебе!

— Ну вот! Папа! Ты хочешь, чтобы я ни капельки не пролила?

— Почему?

— Ты можешь подумать, что я нарочно.

Господин Деляну отпил из чашки; Ольгуца — с блюдечка.

— Так холодно, папа! Хочется заболеть!

— Мне кажется, что тебе нечем заняться, Ольгуца!

Ольгуца посмотрела на него из-под насупленных бровей, с трудом удерживаясь от зевоты.

— Почему? — сказала она. Я гуляю по дому… но просто мне досадно, что плохая погода!

— Что же теперь делать? — вздохнул господин Деляну, одним глазом глядя на дочь, а другим на текст прошения.

— Да ничего, папа. Я тебе мешаю. Я вижу, тебе надо работать.

— Когда же ты вырастешь, Ольгуца?

— А что, папа?

— Мы с тобой будем вместе работать.

— Вот хорошо, папа! Мы будем все время смеяться и пить кофе!

— Да… Уж мы повеселимся!

— Но мы будем и делом заниматься, — сказала Ольгуца, поднимая брови.

— А как же иначе?!

— Ты мне будешь диктовать, а я буду записывать… а когда я устану, я буду диктовать, а ты записывать… И тебе не нужен будет секретарь!

— Я тебе поручу принимать клиентов.

— Клиенток, папа. Уж я им покажу!

— Ты права! Клиентки ужасны! Они должны были бы платить вдвойне.

— Папа, женщина, которая сидит в гостиной, собирается разводиться?

— С чего ты взяла?

— Она все время вздыхает, папа! Такая противная: она хотела меня поцеловать!

— Подумать только!

— Правда, папа! Что я ей?.. И почему только женщины все время целуются?

— Это их основное занятие!

— Я никогда не буду целоваться!

— И даже папу не поцелуешь?

— Ты — совсем другое дело!

— Хорошо нам с тобой вдвоем, Ольгуца!

— Жалко, что ты взрослый, папа. Мы бы с тобой вместе играли! Я бы хотела, чтобы мы были братом и сестрой.

— Мы ведь друзья.

— Но я не даю тебе работать, папа! Я пойду.

— Куда?

— В гостиную.

— К мадам Блюмм?

— Ничего, папа!.. Ты работаешь, а она вздыхает! Я буду играть гаммы, пока ей не захочется плакать!

— Браво, Ольгуца! А потом мы отправим ее на вокзал.

— Да, папа. Обязательно отправим.

— И вместе наведем порядок в кабинете!

Ольгуца улыбнулась. Уж она-то знала, что такое наводить порядок!

— Вот какой у тебя отец, Ольгуца!

— Папа, тебе не надо было быть отцом… Но ты очень хороший — такой, какой ты есть!

— По вкусу тебе?

— Да, папа… Как будто я получила тебя в подарок от деда Георге!

Столовая была наводнена цветной паутиной, как любая швейная мастерская: в этой мастерской изготовлялось школьное приданое Дэнуца. Одержимая периодическими приступами ярости, которые каждый раз вспыхивали с новой силой, швейная машина то пускалась вскачь, то вдруг останавливалась и замолкала, чтобы начать все сначала, — подобно жене, что гневно ругает своего мужа.