Казанова Великолепный - Филипп Соллерс

В 1767 году он находится в стесненных обстоятельствах. И пишет герцогу Карлу Курляндскому, который в ту пору находился в Венеции, письмо с просьбой прислать ему сотню дукатов: «Дабы одолжить его и тем вернее побудить прислать мне деньги, я приложил описание верного способа изготовить философский камень».

На страницах этого философского (читай — алхимического) романа это выглядит совершенно естественно.

Упомянутый герцог Курляндский — не абы кто. Авантюрист, мошенник и, если верить полиции, одного поля ягода со знаменитым Картушем[44]. В его арсенале сотни разных плутней. К примеру, такая:

«Означенный герцог Курляндский был научен неким итальянцем по имени Казенов составлять чернила, бесследно исчезающие с бумаги, так что и вообразить невозможно, будто что-нибудь было на ней написано».

Невидимые чернила — это уж точно Каза.

Цитирую «Подлинные исторические мемуары о Бастилии», опубликованные в 1789 году. Тут приведено письмо Казы герцогу с алхимическими рекомендациями. Вот как оно сюда попало:

«Поскольку письмо мое, содержавшее великую тайну, не было зашифровано, я посоветовал ему сжечь его и заверил, что у меня имеется копия; он же не послушал, письмо сохранил, и оно было изъято у него в Париже вместе с другими бумагами, когда его заточили в Бастилию».

Предавать гласности это письмо никто не собирался. Но через двадцать лет после ареста герцога Курляндского, то есть в 1789 году, «парижский народ, склоненный к мятежу герцогом Орлеанским» (любопытное замечание), разрушил Бастилию, завладел архивом и обнародовал письмо Казы «наряду с прочими вещами», переведенными впоследствии на немецкий и английский.

«Невежды, кои населяют страну, где я ныне живу (Богемию), и ко мне относятся с понятною враждебностию, ибо осел никак не может подружиться с конем, возликовали, прочтя сие якобы уличающее меня послание… Богемские скоты, ставившие мне его в укор, немало удивились, когда я ответил, что сие письмо покрывает меня вечной славой и что, не будь они ослами, они должны бы прийти от него в восхищение».

Конь? По-латыни «кабаллус» — здесь слышится и «кавалер», и «каббала».

И Каза недрогнувшим пером переписывает свое письмо. Классический алхимический рецепт получения золота. Каза — дитя Солнца, а не свинцового Сатурна. Удивительно, почему алхимики, владевшие, по их словам, искусством трансмутаций, эти философы, «чей лоб морщины бороздят»[45] (как сказано в сонете Рембо «Гласные»), умирали нищими. Быть может, отчасти это объясняется тем, что их выслеживали, преследовали, нередко тайно казнили. Вся эта наука — обман и морок, неустанно твердит Каза, но только не восторженным ослам. Кто, как не мошенник, был герцог Курляндский, к которому обращены нижеследующие строки:

«Оное действо требует моего присутствия для надзора за сооружением печи и точнейшим исполнением операции, ибо самая малая оплошность способна все загубить… Прошу вас о единственной милости: повременить с совершением операции до той поры, покуда мы не сойдемся вместе. Работать в одиночку вы не сможете, не сможете и положиться на кого бы то ни было, поскольку в случае успеха помощник ваш выдаст вашу тайну… Я уже производил превращение веществ для маркизы де Пон Карре д’Юрфе… Состояние мое в смысле богатства было бы ныне весьма велико, когда б я мог довериться государю, наделенному властью чеканить собственную монету. Лишь сегодня выпадает мне такое счастие…»

Следуют технические указания по производству фальшиво-подлинных золотых монет. Вот она, настоящая «государственная тайна», если только это не насмешка шарлатана. Каза не признаётся (хотя в других случаях охотно это делает). К тому же он проговаривается: значит, это он «работал» в лаборатории г-жи д’Юрфе? Но над чем же?

Каза просит Карла предоставить ему, помимо руководства работами, «часть конечного продукта, какую Вашему Высочеству будет благоугодно уделить мне, с тем чтобы наладить чеканку в потаенном месте, по моему указанию. Помните, монсеньор, что это должно остаться государственной тайной. Ваше высочество поймет чрезвычайную важность сих слов».

Карл Курляндский умер в 1801 году, в Пруссии, при довольно заурядных обстоятельствах. До того времени он подолгу бывал в Польше и России. Неминуемо возникает вопрос: почему, несмотря на то, что против него был выдвинут целый ряд серьезных обвинений, его выпустили на свободу 24 апреля 1768 года под залог пятидесяти тысяч франков, внесенный Виленским епископом? И почему шевалье де Сейнгальт, вместо того чтобы представить свое письмо как сумасбродную выходку, старательно переписывает и вставляет его в «Историю моей жизни», которую даже не надеется когда-либо опубликовать? Что это, дерзкий вызов? Серьезное отношение? Желание подразнить «ослов»? Или все это вместе?

Каза направляется в Париж. Проезжая через Спа, заглядывается на дочь хозяина постоялого двора, которая носит прекрасное имя, достойное того, чтобы ввести его в моду: Мерси. Девушка спит в комнате по соседству с Казой. Он решает попытать счастья, подступается к ней с ласками и получает кулаком в нос. Стареет наш герой, стареет. Расквашенный нос кровоточит.

В Париже ему неловко, не по себе, он ничего или почти не узнаёт.

«Париж показался мне неведомым миром. Г-жа д’Юрфе скончалась, мои прежние знакомые переменили место жительства, или у них переменились обстоятельства. Богачи сделались бедняками, бедняки — богачами, девки понабрались все новые, те, которых знавал я ране, теперь подвизались в провинции, где все парижское почитается несравненным и превозносится до небес».

На самом деле г-жа д’Юрфе еще жива, но для Казановы ее больше нет. Он снова встречает г-жу де Рюмен, которой когда-то вернул голос. Происходит несчастная история с семнадцатилетней Шарлоттой, которая погибла в родах. Каза тут ни при чем, но, кажется, впервые он проявляет милосердие, бескорыстность, не жалеет времени на доброе дело. А тут еще на родине, в Венеции, умирает Брагадин, самый верный друг. Он оставляет приемному сыну тысячу экю, но как все это грустно! Каза начинает свыкаться с мыслью, что он уже не молод. Относительно покойная жизнь длится недолго — королевский указ изгоняет его из страны. «Ибо так нам благоугодно», — выражались августейшие особы того времени.

Путь изгнанника лежит через Орлеан, Пуатье, Ангулем в Испанию.

«Я прибыл в Бордо и пробыл там неделю. Это первый после Парижа город на всю Францию».

Эту фразу вспомнит позднее Стендаль.

Памплона, затем Мадрид.